Однажды военкомат не выполнял план по призыву, и этих чабанов увезли тем же вертолетом, что доставил муку, в райцентр.

Мука играла роль приманки, чтоб дети гор выползли из своих пещер к доброй железной птице. В этот раз птица оказалась злой.

Потом какой-то умник определил, что чабанам место именно на подводной лодке — та же оторванность от цивилизации и минимум удобств.

Все это я узнал позже.

Получив ответ на главный вопрос и с воплем:

— Таджики! Таджики! — я помчался к командиру.

Наверное, я кричал в том же ключе, что и бедные болгарские крестьяне при приближении турок: «Янычары, янычары!», потому что командир уже доставал из сейфа пистолет, услышав мой истошный крик.

— Александр Петрович, таджики! — выдохнул я.

Командир молча спрятал пистолет в сейф

— Зам, чего ты так разорался? Таджики и таджики. Не негры ведь. Чего глотку рвать? Зачем ты мне сказал, что это негры? Я же сразу понял, что азиаты, а ты заладил: «Негры, негры»…

— Блин, ошибся, Александр Петрович.

— Ну, ты уж постарайся больше не ошибаться. Выясни все. А то орешь про негров, я и поверил. И вообще, Сергей Викторович, почему не Вы лично принимали и встречали пополнение?

Я оценил изящество хода и перевода стрелок. Командир не может проявлять слабость ни при каких обстоятельствах, особенно в случае с неграми. Даже передо мной. Ноблесс облидж — положение обязывает.

— Захлопотался, Александр Петрович. В следующий раз всенепременно встречу. Первым. Я.

Командир уловил сарказм в моем голосе, и плеснул вина во второй стакан, появившийся на столе. Мы чокнулись и закрыли вопрос. Ни в Африку, ни, тем более в Таджикистан никто из нашего экипажа в отпуск не ездил. Никогда.

Кстати, таджики-негры русский выучили за месяц. Не потому, что на нем разговаривал Ленин, а потому, что Бердыбекову присвоили очередное воинское звание — старшина первой статьи, и отдали несчастных ему в подчинение.

Американцы имели на вооружении ракету «Першинг». И когда к нам на лодку пришел лейтенант Вершин, его тут же и окрестили «Першингом». Лейтенант был мал ростом, упитан не в меру, волосат и ленив. Кроме того, он пребывал в постоянной задумчивости, чего лейтенанту не положено. Лейтенант должен, как губка, впитывать особенности окружающей служебной среды и приспосабливаться к ней. Задумчивость могла помешать служебному росту и повышению профессионального мастерства. А мастерство штурманенку, после училища, ой как надо было повышать.

На «Першинга» он начал откликаться уже на второй день, то есть не был начисто лишен способностей к обучению. Взялись мы за него крепко. За месяц подготовили к дежурству по кораблю, за два — к несению вахты на якоре, а потом и на ходу.

Лейтенант пыхтел и старался. Он оброс щетиной, а его лицо приобрело устойчивый масляный блеск. Если кто не знает, на человека, находящегося внутри подводной лодки, воздействуют около двухсот тридцати вредных примесей.

Это выделения аккумуляторных батарей, пластика, дизелей, краски, магнитные поля, вредные примеси в воздухе и многое другое.

Однажды я, бывший надводник, лег спать раздетым, в одних трусах. Утром, проснувшись, обнаружил, что та часть тела, которая была укрыта одеялом, осталась чистой, а грудь покрылась противным, черным, масляным налетом. Этакий полунегр-полубелый. С тех пор я спал одетым, как и все, стараясь забыть надводную будуарную лафу. Эти умывальники в каютах, это рассветное солнце, этот свежий воздух, проникающий через приоткрытый иллюминатор, эти шторки над кроватью, эта пепельница на столе…

Со временем Першинг опять впал в задумчивость.

Больше того, он начал просыпать утренние построения и, даже страшно сказать, подъем флага, а это уже серьезно. На подъем Военно-Морского Флага может не выйти только мертвый.

Мы начали беспощадную борьбу с утренними опозданиями.

Утром к лейтенанту в чудильник бежал посыльный, чтобы разбудить соню. Но это выглядело как-то по-барски, не по чину.

Тогда мы, перед всем экипажем, на построении, подарили ему будильник «Севани», такой большой, металлический, со звонком сверху. Его рев был громче, чем рев колоколов громкого боя при объявлении тревоги на надводном корабле. Помогло дня на три, привык, лейтенант, видимо.

Потом его стыдили и наказывали. Сон по-прежнему оказывался победителем в борьбе, длившейся не одну неделю.

Нас, командование корабля, это уже сильно задрало. Однажды он опять не прибыл на подъем флага. Поиски позволили установить, что Першинг находится на лодке. Команду прибыть в казарму он пытался проигнорировать, мотивируя это срочным вызовом к флагманскому штурману. «Флажок» вызова не подтвердил. Пришлось приложить волю и настойчивость.

В ожидании Першинга в каюте командира сидели, кроме него, старпом и зам. Зам — это я. Командир сидел за столом, старпом на диване, я на подоконнике у двери. Не то, что мне негде было сесть, я просто пытался придать обстановке этакую неформальность.

Весь экипаж знал, что Вершина ждет экзекуция, и тихо злорадствовал. Матросам надоело бегать в метель, из теплого кубрика, и будить нерадивого лейтенанта.

В шинели и шапке Першинг вошел в каюту, доложившись по форме, и замер у двери. Он был бледен и испуган. Вообще выглядел плохо.

Первым его драл командир. Он вспоминал мельчайшие упущения в службе, ошибки в счислении, плохую дисциплину в подразделении и много чего еще. «Дер» продолжался не менее 40 минут.

Лейтенант стоически слушал и молчал.

Потом эстафету принял старпом. Он вспомнил о беспорядке в заведовании, плохой строевой подготовке, незнании Устава и корабельных правил, не поверенных картах, барахлящем гирокомпасе, беспорядке в штурманской рубке и пренебрежении будильником «Севани». Это заняло минут тридцать.

Лейтенант стоял молча, не возражая.

Настала моя очередь.

— Вершин, придется Вас привлечь к комсомольской ответственности…

Я не успел договорить фразу. Лейтенант покачнулся, повалился назад, головой открыл дверь и выпал в коридор.

В коридоре шла уже предобеденная приборка. Матросы мыли пол. Пол был залит мыльной водой.

Чисто интуитивно я бросился к Першингу, схватил его рукой за лацканы шинели и рывком затащил в каюту, закрыв свободной рукой дверь. Я до сих пор помню изумленные глаза приборщика коридора, почему-то впавшего от такой картины в ступор.

Командир и старпом помогли уложить бесчувственного лейтенанта на диван.

— Да отпусти ты его, что трясешь, как собака тряпку. И так довел человека, — проворчал командир в моей адрес.

— Я довел? — пришлось искренне удивиться мне.

Старпом был прагматичен и не стал вдаваться в подробности извечного спора «кто виноват?», чувствуя, что и у него была роль не последней скрипки. Он мастерски подыграл командиру:

— Виктор Григорьевич, слушай, он, наверное, припадочный. Эпилепсия, я такое уже видел. Надо списывать с экипажа. Как он к нам попал? Викторович, ты смотрел его медицинскую карточку?

Я был вне себя от возмущения, поняв, что стрелки переведены на меня. Пришлось уничтожать этот сговор в зародыше.

Я отхлестал Першинга по щекам, а когда он открыл мутные глаза, сурово спросил:

— Вершин, ты сколько вчера выпил?

— Две… на троих… коньяк… — прохрипел лейтенант.

Обернувшись к командиру и старпому, я не упустил возможности отыграться:

— Что, дожились? Уже простой перепой от эпилепсии отличить не можете?

Они пристыжено молчали. Першинг был отправлен домой, отсыпаться. Впервые мы его не будили, а отправляли спать. Кстати, этот контраст так на него подействовал, что просыпать он перестал и со временем вырос в хорошего офицера.

Для меня же неприятности только начинались, но я об этом не догадывался. Выйдя в коридор, я удивился, что матросы-приборщики жмутся к стенам, пропуская меня и сопровождая мое перемещение поворотом головы. На крейсере это в порядке вещей, но в экипаже подводной лодки? Это было ненормальным.