Мало что меняется,если познавательные операции основываются не на «априорном» материале.но на так называемом опыте. Опыт этот существенно ограничен. Во-первых— обезличкой (личный духовный опыт «эмпириками» отбрасывается: ихинтересуют лишь «объективные» данные). Во-вторых — научным уровнемкаждой данной эпохи (т. е. текучестью, ненадежностью тех самых «объективных»данных). В-третьих же — и это главное — опыт ограничен избирательнойоценочной шкалой исследователя (это ограничение порой не осознается);чаще всего ученый — поскольку он обучен логике — исходит в опыте изтех же самых самоочевидностей... круг замыкается. Вот почему и эмпириков(по крайней мере — традиционных) можно также отнести к рационалистам(несмотря на «партийную» вражду между ними) и можно говорить о рационализмев широком смысле слова.
В итоге рождается«разумное понятие». Рождается, уж конечно, по необходимости:такое впечатление создается правильностью логических операций.Рождается «разумное понятие» о самом разуме, о бытии, а также отом, как человеку себя вести (долг у Канта — или осознаннаянеобходимость у Спинозы — она же, но еще ловчее выдаваемая за свободу,у Гегеля). «Железные» законы мышления порождают онтологию необходимости,которая венчается этикой покорности. Необходимость как таковая(при всей ее, сравнительно со свободой, непривлекательности!) предстаетне только основой метода, но и — верховной ценностью всей системы.
...На эти-то началамышления, на сам «ход мысли», на итог мышления нападает со всей страстьюШестов. Он говорит: необходимость и принуждение — вовсе не законыбытия, но лишь собственные законы познающего разума. И господствоэтих законов — лишь тысячелетиями длящееся следствие грехопадения,действие плодов с дерева познания добра и зла.
Грехопадение — первообраз«культурных революций» человечества, совершающихся под знаменемразума. «Контрреволюция» Шестова начинается с восстания против«самоочевидностей». Одна из них — закон противоречия, формальнологическийфундамент познания. Шестов обращается к состоянию сна. Глубоко спящийчеловек верит в действительность того, что с ним во сне происходит.—«Подозрение является или начинает являться тогда, когда мы начинаемчувствовать, что овладевшая нами сила враждебна нам, когда сон превращаетсяв кошмар. И тогда лишь нам приходит на ум та нелепая и бессмысленнаяидея,— все ведь бессмысленное и нелепое узнается по тому признаку,что оно заключает в себе внутреннее противоречие,— что эта действительностьне есть подлинная действительность, а только сонное видение, обман,иллюзия. Одновременно с этим перед нами возникает дилемма: что выбрать— кошмарную действительность или нелепое допущение? Кошмарная действительностьоскорбляет все наше существо, нелепое допущение оскорбляет величиеразума. Не выбирать нельзя, ибо, если выбора не сделаешь сам, кто-тоили что-то другое за тебя выберет. Во сне, как известно, человек выбираетвторое: перед ужасами кошмара страх оскорбить величие разума теряетсвою власть над нами — мы просыпаемся. Наяву порядок другой. Мы все«принимаем», как бы отвратительно, постыдно и ужасно нам не представлялосьто, что приятию подлежит, только бы не оскорбить разума и стоящего наего охране «закона» противоречия» /97-98/.
Шестову прекрасноизвестен веками испытанный аргумент против посягательств на самоочевидность:если ты сомневаешься во всем, вплоть до очевидного, то и само твое суждениеможет (и должно) вызвать сомнение. Как учил Гегель, недоверию к разумунужно противопоставить «недоверие к недоверию» (в книге Шестоваоб этом — см. с. 84-85 и др.).— Между тем Шестов и сам — хороший логик. Иеще в 1917 г. / статья «Momento mori»; позднее статья эта вошла в книгу«Власть ключей»/ Шестов настаивал: защитить таким образом закон противоречия— нельзя. Такая защита — лишь тавтология, ибо само защитительноеумозаключение основывается на законе противоречия, которогооппоненты как раз и не признают!
Закон противоречиядолжен был взят под сомнение, потому что грешно все принимать, а «доказательство»необходимости все принимать — ложь. Формальнологические законы —законы равнодушия. Привольно живется им лишь в атмосфере сонногоспокойствия. Но против кошмара, в который то и дело обращается «сон» нашей действительности,—логика бессильна.
«Когда мы утверждаем,что звук тяжел, вмешиваются законы тождества и противоречия и накладываютсвое veto: такого не бывает, говорят они. Но, когда мы утверждаем,что Сократа отравили, оба закона бездействуют. Спрашивается: возможнали такая «действительность», при которой законы тождества и противоречияоставались бы равнодушными, когда звуки отяжелевают, и становилисьбы на дыбы, когда казнят праведников?» /252/.
«Самоочевидности»просвечивают весь познавательный процесс, находя опору в принципеясности и отчетливости знания. Начиная с Декарта, принципэтот является краеугольным камнем рационализма. Но Шестов говорит:«Хам тоже добивается ясности и отчетливости и обернулся на наготуотца своего» /246/.
Отправляясь от самоочевидностей,ясное и отчетливое знание поднимается до своих вершин, и таким образомдобываемая «по необходимости» истина оказывается — принудительнойистиной.— «Бог Св. Писания,— говорит Шестов, касаясь рационализмав средневековом богословии,— никого не принуждает, но истины разумногознания на библейского Бога не походят и походить не желают: они принуждаюти как принуждают! Самоочевидности — только лицемерное sineeffusione sanguinis (без пролития крови), которое прикрывает собой кострыи пытки. В этом, к слову сказать, должно видеть объяснение того парадоксальногоявления, что средневековое христианство могло родить из себя «инквизицию»/198/.— То есть, идейные корни инквизиции — не слепая вера и невежество,но — напротив — возобладание разума над верой! — навряд ли кто-либо,кроме Шестова, в 30-е годы возымел бы смелость утверждать такое: ведьте дни (еще прочней, нежели наши) скованы были цепями ренессансно-просветительскихдогм...
«У Канта,— напоминаетШестов,— /.../ мы встречаем единственное в своем роде, по откровенности,признание, что опыт, который нам только говорит о том, что есть, что оноесть, но ничего не говорит нам о том, что то, что есть, есть по необходимости,—не дает знания и не только не удовлетворяет, но раздражает наш разум,жадно ищущий всеобщих и необходимых суждений» /8/.— То есть опыт (дажеограниченный и предвзято-избирательный) раздражает познающего.Опыт дает то, что есть, но не то, чего жадно ищет разум. Разумжадно ищет необходимости и всеобщности!
Принуждает не вера, но разум. Нашей культуре (в том состоянии,в котором она пребывает) нелегко дается правда этих слов. Еще Аристотель,однако, с уверенностью говорил об эллинских философах: «...uJpЖaujt`hх th`х ajlhqei`aх ajnagkazovmenoi» они нудимы, принуждаемы самойистиной /Met. 98461/).— Шестов и другие примеры приводит, когда Стагиритупотребляет причастие ajnagkazovmenoхв аналогичном контексте. В корне этого причастия скрывается холодно-беспощаднаяjjAnaѕgkh — необходимость — верховная законодательница мирозданияв эллинском представлении. Платон верил, будто и боги не сражаютсяс необходимостью /см. Prot. 345d/. Вторил учителю и Аристотель: необходимостьне слышит убеждений /см. Met. 1015а.30/.— Необходимость, жуткаяjjAnaѕgkh, которой подвластны даже боги, «...которая не слушаетубеждений, которой ни до чего дела нет, которая не различает Сократаот бешеной собаки» /75/,— берет под высокое свое покровительство законымышления. Но, спрашивает Шестов, чего ради философы требуют от человекаблагословить эту jjAnaѕgkh, которая не слышит убеждений, ни вком и ни в чем не нуждается, ни о каком благословении не просит и заведомоникак на него не отреагирует /см. с. 28 и далее/? — Не в том ли разгадка,что на деле от человека зависит: либо примет он «законы мышления» инеобходимость, которая принуждает и не слышит убеждений,— либоотвергает эти «законы», а тогда рухнет и господство (фиктивное господство!)jjAnaѕgkh над богами и людьми?..
