В ислам из христианства перейдя,

Не позабыл еще он прежней веры

И в колдовстве кощунственно мешает

Едва ему знакомые обряды.

На этот раз из мрака черных таинств,

Проведав о нагрянувшей беде,

Жестокому властителю сугубо

Жестокие советы он приносит.

И молвит: «Государь, неудержимо

Тебя одолевает вражья рать;

Исполним же наш долг, отваге нашей

И небеса и мир окажут помощь.

Все мудростью усчитано твоею,

Как царь и вождь все меры принял ты,

И если мы тебя достойны будем,

Твои враги здесь обретут могилу.

А я готов помочь тебе посильно,

Твои труды и беды разделить.

Я отдаю в твое распоряженье

И старости испытанной советы,

И средства все искусства моего.

Бороться за тебя и самый Ад

Заставлю я. Но, государь, послушай,

Одну тебе открыть я должен тайну.

У христиан есть в храме подземелье,

А в нем алтарь, на алтаре ж богини

Изображенье; глупый этот люд

Ее за Богоматерь почитает.

Она – под покрывалом, перед нею

Горит неугасимая лампада;

По сторонам во множестве висят

Усердных богомольцев приношенья.

Изображенье это сам своей

Рукой ты должен вынести из храма

И сам его же поместить в мечети.

А я такие чары призову

На помощь, что богиня превратится

В надежную для наших стен охрану:

Ты в ней залог победы обретешь,

И власть твою она же обеспечит».

Сказал. Тиран, поддавшись увещаньям,

Летит под кров святыни христианской

И разгоняет пастырей, потом

Рукою святотатственною образ

Выносит вон и водворяет в храм,

Где Небо предается поруганью.

А чародей уже бормочет глухо

Над образом преступные заклятья.

Но с первою улыбкою Авроры

Страж храма, нечестивого уже,

Сокровище глазами всюду ищет,

И нет его нигде. Спешит к тирану;

Нежданной вестью в ярость приведенный,

Тот восклицает: «Дело, очевидно,

Руки, для нас неведомой пока,

Но не иной руки, как христианской».

Взята ль святыня набожной рукой?

Иль Небо возмутилось тем, что образ

Его царицы, матери Господней,

Подвергся оскверненью, и хотело

Явить свое могущество? Молва

Колеблется меж ловкостью и чудом;

Но что для человека не по силам,

В том вера видит знамение свыше.

Старательные обыски идут

По храмам и жилищам христианским:

Все уголки осматривают зорко,

Доносчиков за плату приглашают,

Мучительными карами грозят

Тому, кто скроет вора иль пропажу.

И тщетны все усилья чародея:

Ему не открывает правды Небо.

Жестокий Аладин, на христиан

Любое зло всегда взвалить готовый,

В неистовство приходит, оттого

Что против них нет у него улики.

Он хочет мстить; гнев утолить он хочет

Во что бы то ни стало. Говорит:

«Погибнешь ты, неведомый преступник,

Погибнешь заодно со всею сектой!

Чтоб не ушел виновный от возмездья,

Погибнет пусть и правый, и невинный!

Невинный! Правый! Ах! Все, все виновны!

Друзей мы не имеем между ними;

Кто непричастен новому злодейству,

За старое заслуживает смерти.

Железом и огнем вооружиться

Спеши, народ мой верный! Жги и режь!»

Так возгласил тиран. Приказ жестокий

Меж христиан распространяет ужас:

Со скорбью и отчаяньем в сердцах

Они уж видят смерть перед собою,

Не смеют ни бежать, ни защищаться;

Ни милости, ни правды нет для них.

Злой участи покорные, они

Находят помощь вдруг где и не ждали.

Есть девушка в общине христианской

С высокою душою, с чистым сердцем.

В красе очаровательной своей

Она лишь блеск своих достоинств видит,

Но их под кровом скромного жилища

С достоинством скрывает благородным.

И любо ей, забытой, одинокой,

Для взоров и похвал быть недоступной.

Но красоту ничто не может скрыть.

Ты этого, Любовь, не допустила!

И юноша, тобой воспламененный,

К ней доступ получил через тебя же.

То бродишь ты с повязкой на глазах,

То с Аргусом всевидящим, свободно

Для взора все преграды разрушая,

Влюбленного в приют заветный вводишь.

Софрония, увидевшая свет

В одних стенах с Олиндом, с ним и Бога

Чтит одного. Он многого желает,

Ждет малого и ничего не просит,

Открыться не умея иль не смея;

Она ж его не замечает вовсе.

Так до сих пор бедняк был для нее

Незнаемым иль, может быть, презренным.