Мне стало жарко, я скинул с себя одеяло и посмотрел на левую ступню. Мне показалось, будто она источает едва заметный свет, будто в ней тихо звенят серебряные колокольцы, рассеивая смрад и серость, будто вся моя родня глядит на меня сквозь ступню множеством разноцветных глаз, чего-то ожидая, во что-то свято веря. И еще я обнаружил, что ступня умеет улавливать интонации эпохи, как локатор. Достаточно было сосредоточиться на ней, и перед моим мысленным взором возникал коннект с яркой стихией изменчивых образов. Я мысленно же тронул ручку настройки локатора, и отовсюду к ступне протянулись фосфоресцирующие нити: Каир, Порт Морсби, Нил Армстронг, культ молодости, многословная дребедень, не до конца, гарвардская модель, огни печальных деревень, заляпанный объектив, что скажут фемы и дайки, трубы и переплетения труб, отсюда не видно, камедь рожкового дерева, мастер коммента, королева не в курсе, шерстяные носки из Канады, черногорская нимфоманка, зеленые фишки, китайская провинция Юньнань…

Верующий гомофоб во мне уважительно притих от такого разнообразия, наблюдая с высоты птичьего полета, как в дымке между горными хребтами проступают поля, дороги и постройки какого-то района провинции Юньнань.

От утренней эрекции не осталось и напоминания. Секса уже совсем не хотелось. И в тот момент я догадался, что такое китайская эстетика маленькой ступни. Скорее всего, решил я, это боязнь Бога, то есть преуменьшение действительности, судорога перед расширением вселенной. И палками по пяткам в наказание там били, чтобы сразу задеть за живое. Примерно так же, но еще более грубо, работал испанский сапог на ноге еретика. В связи с этим надо бы подумать о просторном валенке славянофильского богословия… С правого бока я повернулся на спину и раскинул руки, не торопясь вставать и трудиться над оставлением следа во прахе.

Настойчиво звонил городской телефон, затем – не менее настойчиво – мобильный. Левая ступня наравне с правой готовилась нести меня в мир.

Балкон его квартиры на первом этаже – не зарешечен. Я стою внизу, в кустах. Жду. Лева не разрешил заходить к нему, сказал, что там – злой старший брат. Леве двадцать шесть лет, он встретил меня сегодня на автобусной остановке – небритый, мятый, высветленные гидропиритом длинные волосы отросли, видны темные корни. Волосы испортились от химии, выпадают, пристают к плечам его черного пиджака, под которым – белая рубашка навыпуск. Скорее всего, у Левы нет никакого брата, он наврал. Он часто врет и при этом верит себе. Однажды мы ехали в метро, было людно; Лева рассказывал, как недавно летал в Сирию на какую-то репетицию, а заодно подзаработал контрабандой попугаев. «Хватит, Лева, сколько можно», – сказал я. «Не веришь? – он обиделся. – Ну и хрен с тобой… Может, ты думаешь, что про маму я тоже вру? Вру, что она в Америке живет?» – «Конечно». – «Гад!» И Лева несильно, но больно ударил меня в нос. Я по инерции двинул ему в зубы, Лева – почему-то с очень удивленным лицом – повалился на сидящих граждан. Поезд в это время остановился, и какие-то мужики вытолкали нас из вагона – его в одну дверь, меня в другую… Да, у него нет старшего брата. И я стою под балконом, гадаю, почему он не пустил меня к себе, почему так долго возится, ища резиновую лодку.

Вчера я позвонил Леве, спросил, где можно достать надувную лодку. Для рыбалки.

Поговорили так:

– Не спишь? – спросил я.

– Что ты, некогда. Работаю, черчу рельеф, скоро съемки, а ничего не готово. Оператором на четвертый канал устроился. Через пару дней – командировка в Липецк, там в молдавском общежитии назревает бунт. – Он говорил шепеляво, часто затягиваясь сигаретой: – Хорошая работа, по знакомству взяли. Потом меня на художественное отделение переведут, буду снимать серьезное кино… Лодка? У меня есть.

– Опять врешь?

– Честно.

– Одолжи до осени, а? – Я понадеялся, что это правда. – Сейчас самый сезон, лещи, щуки пошли, а моя вконец сгнила. Клеил, клеил, бесполезно.

– Забирай.

И на следующий день, вечером, я приехал…

Окраинный район. Раньше я здесь не был. Стою под балконом, жду. Из квартиры доносится истеричный женский голос:

– Куда лодку поволок? Опять к своим наркоманам?

Лева матерится в ответ.

Мне надоело ждать, подтягиваюсь на перилах, смотрю: дверь в комнату приоткрыта, на полу валяются книги и непонятный хлам; ободранная мебель, в углу старый телевизор. У дальней стены – женщина в голубом халате.

– Точно наркоман, – увидев мою голову, говорит она.

Слезаю обратно. Рядом на полоску асфальта между стеной и грязной лестницей, ведущей в подвал, шлепается скомканная резиновая лодка. Следом летят весла и насос.

Лева спрыгивает вниз, и мы запихиваем все это в большой туристский рюкзак.

Голос сверху:

– Левка, скажи хоть, куда намылился?

Это та женщина в халате.

– Не твое собачье дело, сгинь, – огрызается Лева.

– Я-то сгину, а вот ты…

– Исчезни!

Женщина уходит. Скрипит балконная дверь.

– Твоя мама? – спрашиваю.

– Нет, тетка. Мама в Америке, забыл, что ли? Где будем лодку проверять? Ею давно не пользовались.

– Зачем?

– На всякий случай, а то вдруг ты утонешь. Лет десять назад отец ловил с нее бычков и уклеек, с тех пор лежала под кроватью, могла рассохнуться. Нужен контрольный заплыв. Давай испытаем лодку в отстойнике, тут рядом. Или можно на Пироговском водохранилище.

– Лучше в отстойнике, Пирогово далеко, – говорю я. – Ты бы переоделся, зачем пиджак пачкать? У тебя же, например, роба есть.

– Ее кот обоссал, – Лева уныло улыбнулся, – невозможно носить. Хорошая была роба, много с ней связано воспоминаний. Пришлось выбросить. Только ромбик с эмблемой отпорол, оставил.

Когда-то мы вместе устроились на работу, обходчиками водопроводно-канализационной сети в Реутове. Получили фонари, каски, сапоги и стройотрядовские робы. А когда уволились, взяли эти вещи себе.

– Перед испытанием надо в магазин, – говорит Лева.

Я соглашаюсь.

В гастрономе душно, сломался кондиционер. Покупаем две бутылки сухого красного вина и вафельный торт.

Направляемся к водоему. Длинный тихий проулок. Между типовыми девятиэтажными домами впереди – желтый закат. Лева несет рюкзак, я – бутылки с теплым вином. На обочине, рядом с котельной, стоит старый грузовик-фургон с надписью «ХЛЕБ» – белым по голубому борту.

– Раньше в таких машинах людей увозили в тюрьмы, – говорит Лева, глядя на грузовик.

За жилым массивом – большой овраг, на той стороне его – промышленные строения, трубы, бело-серая гряда новостроек, а правее – за эстакадой, где город кончается, – лес.

Внизу в бетонных берегах большой прямоугольный пруд-отстойник.

Спускаемся по склону, по тропе. Здесь уже сумерки.

Неподалеку, за забором, деревянная церковь. Недостроенная колокольня, рядом гусеничный экскаватор с задранным в небо ковшом. По ту сторону забора появляются две большие овчарки, шумно дышат, высунув языки, смотрят на нас.

Лева велит им сердито:

– На место! Пошли вон!

Собаки почему-то послушно уходят.

– Помнишь, Лева, – говорю я, – как ты месяц назад по пьяни звонил мне и так ругал Бога, как будто надеялся на какую-то реакцию?

– Да.

– Чего это тебя тогда понесло?

– Да ничего, просто, наверно, скучно было, – отвечает Лева, перекинув рюкзак на другое плечо.

Располагаемся на пустыре между отстойником и церковным забором.

Пьем вино, жуем торт, присыпанный кокосовой стружкой.

– Я не верю своим чувствам, – вдруг встревоженно говорит Лева, – не могу верить, законы иллюзии непреодолимы, и поэтому – ебись оно конем, пусть все пропадает пропадом, пусть весь мир летит в пизду…

– Тотальный половой акт без любви – это путь в никуда, почти как детский алкоголизм, – отвечаю я.

– Ну да, да… тоже верно, – говорит Лева и опускается на колени перед рюкзаком. – Хорошо, пусть оно не ебется, пусть оно не конем, пусть ничего никуда не летит… Ведь я сам себе не могу казаться. Или могу, если захочу. Или не могу захотеть…