Диск с Бреговичем – лицензионный, запись несжатая. Каждая песня – отдельная полноценная дорожка.

В соседних домах сейчас никого нет, громкой музыкой я людей не потревожу.

Но вдруг терраса Андреева дома осветилась изнутри. И Андрей вышел на крыльцо – бледный, в майке и подштанниках. У него смертный зимний запой. Я думал, Брегович его не разбудит.

Выключаю музыку. Иван Денисович перестал кататься по снегу, сел и, высунув язык, уставился на хозяина.

Тихо. Слышно, как Иван Денисович часто дышит.

– Ты, урод, – сказал ему Андрей, – лезь в конуру.

Иван Денисович, гремя цепью, повиновался.

Андрюха повернул взъерошенную голову ко мне:

– Потуши фары, Христа ради! Сил никаких нету.

Я выключил свет, заглушил двигатель. Запер машину и пошел в дом.

Сегодня мне нужно подучить предмет под названием «Русская литература ХХ века», в среду буду принимать экзамен у первого курса. Дисциплина эта для меня тяжела, потому как близка, жизненна. Ведь чем дальше в века, тем проще, там все устаканилось, а тут – сидишь где-нибудь за кружкой пива с поэтом, который отметился в конце ХХ века, и непонятно: то ли он действительно хрестоматийный поэт, то ли жалкий жлоб, который на той неделе сломал нос своей юной жене.

А с покойниками – ясность и благодать. Поэтому, устроившись на кухне под лампой и включив ноутбук, я решил разделить писателей на живых и мертвых и начать с мертвых.

С половины второго ночи до трех я занимаюсь мертвыми поэтами. У меня солидный биографический словарь в электронном виде. Дело идет. Мертвые – они мне уже как родные: вот Тарковский, вот Пастернак. На могиле Пастернака так хорошо в октябре пить с какой-нибудь молодой поэтессой красный крымский портвейн. А если углубиться в это кладбище еще метров на двадцать, там в кустах – черное надгробие Тарковского. Возле него так хорошо в июле пить с какой-нибудь молодой поэтессой сухое белое вино.

Безмерная собачья благодарность духовно излилась на меня во время кормления Ивана Денисовича, и за ноутбук и книги я сел с по-особому окрепшей совестью, как советский фронтовик без высшего образования – на институтскую скамью после победы над фашистской Германией. Но из-за этого Иван Денисович постоянно вертелся в моем сознании, когда я запоминал тексты и биографии. Он безмолвно вступал в полемику с образами авторов, смущая их одним своим видом. Например, я представлял, как поэт Симонов в начале 60-х покупает в московском универмаге жене шубу, и вдруг в меху обнаруживаются два глаза Ивана Денисовича. В них нет ничего, кроме безудержного желания съесть дешевых пельменей из курятины, в глазах его нет осуждения, нет озлобленности, но все равно всем стыдно: поэту, его жене, продавцам. И мне, конечно, не по себе.

С трех до четырех часов я занимаюсь живыми поэтами. Иван Денисович вклинился и в живых. Поэтов Кенжеева и Кибирова я всегда воспринимаю в связке, как парапланеристов в тандеме; и вот – они летят над режимными объектами, им обоим одинаково безразлично то, что там, внизу, их облаивают шинельные иваны денисовичи, которые всерьез мешают только тем, кто идет по земле. Например, поэтам-деревенщикам: их сыновья служат в армии, их дочек соблазняют панки.

В четыре часа я подогреваю на сковороде докторскую колбасу. Запиваю ее крепким чаем. Теперь надо переключаться на прозаиков. С прозой легче. Почти никакого жизнетворчества. Будь хоть последней паскудой, на повести и романы это почти не влияет.

Лучшая повесть мертвого прозаика Владимова наводнена лютыми врагами Ивана Денисовича – собаками, служащими государству.

У живого прозаика Млечина взгляд псовый и скитальческий. Я виделся с ним недавно. Его томит жена, а уйти от нее некуда.

С прозой заканчиваю под утро. Надо отвлечься. Почитать что-нибудь нехудожественное.

Я привез с собой недавно подаренный мне новый литературный альманах. Но его я читать не буду. Он совсем плохой. Зачем привез, не знаю. В какой-то неистовой надежде на лучшую жизнь. Не люблю современные альманахи. Само слово это звучит мохнато и неприкаянно. Если бы не дарственная подпись мне от хорошего человека на титульном листе, я непременно пустил бы альманах на растопку.

Когда приезжаешь сюда в холода, надо протопить печь один раз, после чего тепло поддерживают электрические обогреватели.

Рассвело, пора ехать в Москву. Там отосплюсь.

Я кладу ноутбук в сумку, собираю книги. Обесточиваю дачу – щелкаю рубильником на стене в прихожей. Закрываю дверь. Завожу машину, прогреваю двигатель. Какая-то старуха идет мимо по улочке. Иван Денисович залаял на нее. На темном лице старухи – тоскливая озабоченность. Я стал думать об этой старухе. О том, пережила ли она своего старика, о том, как ее зовут, потом подумал о другом старике – писателе Солженицыне, отце самого главного Ивана Денисовича в литературе. Не так давно я хотел с ним встретиться, поговорить. Но узнал, что попасть к нему невозможно. Он постоянно живет за городом, никого не принимает. Я хотел пойти неофициальным путем, то есть перелезть через забор, пробраться в дом и потребовать у Солженицына благословения. Однако выяснилось, что дача эта охраняется, как зона, что на заборе колючая проволока, а внутри – сторожа́. То есть Солженицын как бы добровольно сидит.

Мне стало жаль его, жаль всех отечественных сидельцев. Я вылез из машины и спустил Ивана Денисовича с цепи.

Пусть новые музыки играет судьба Ивана Денисовича, пусть познает он другие мелкотравчатые университеты. Кончился его срок. И он пошел по Руси. Точнее, сначала он побежал вдоль забора, мимо трансформаторной будки и магазина, а когда устал – пошел.

Удалось договориться. Опер Амосов позвонил в агентство грузоперевозок и заказал машину. Через полтора часа пришли грузчики. Опер Тихонов впустил их в квартиру. Было жарко. Я открыл на кухне окно. У подъезда стоял грузовик. В песочнице возились и орали дети.

Весь план, деньги, две золотые цепочки и серьги жены были отданы еще вчера. Хорошо, что она сейчас в отпуске, в деревне.

Сперва вынесли недавно купленный компьютер. Затем плазменный телевизор и холодильник. Амосов свернул ковры; остался только один, бабушкин, потертый, с тремя богатырями.

Тихонов снял в коридоре хрустальную люстру, бережно обернул ее полотенцами и положил в коробку из-под нового пылесоса. Молодому лейтенанту он велел отнести пылесос в машину, а заодно купить пива. Лейтенант вскоре вернулся.

Тихонов открыл зажигалкой одну бутылку и стал пить из горла. Я тоже захотел пива. Тихонов понял это и предложил мне угоститься. Я угостился.

Грузовой лифт не работал. Грузчики понесли с четырнадцатого этажа по лестнице сервант, кожаные кресла и столик из красного дерева.

Амосов спросил Тихонова, можно ли снять, не повредив, накладные пластиковые панели с потолка в большой комнате. Тот ответил, что нельзя.

Лейтенант нашел на балконе три бутылки дорогого игристого вина, которые я хранил еще с мая.

Грузчики разобрали и вынесли кухонный гарнитур. Один из них уронил микроволновую печь. Печь сломалась.

Амосов часто курит. Я попросил его делать это на балконе. Он, кажется, обиделся… Не люблю, когда курят у меня дома.

Тихонов открыл бутылку игристого. Попробовал, похвалил. Я сказал, что купил вино в фирменном магазине. Он оставил мне одну бутылку.

Теперь я вряд ли смогу купить подержанный пятилетний «Мерседес», а ведь хотел сделать это уже на следующей неделе. Придется устроиться на работу. И ходить туда каждый день. Говорят, можно работать и дома, на телефоне. Но Амосов забрал и сотовый, и оба стационарных аппарата – из коридора и из большой комнаты. Первым делом надо будет достать где-нибудь телефон.

Лейтенант спрятал в свой портфель палку сырокопченой колбасы, килограмма два сосисок, упаковку хорошего французского сыра и две баночки красной икры. Оставшиеся продукты я сложил в большой полиэтиленовый пакет. До конца недели обещали плюс тридцать. Надо все побыстрее съесть, а то пропадет. Однако в таком случае совсем нечем будет питаться до приезда жены. Я бы занял денег у Николая, но он с семьей улетел отдыхать в Турцию. Больше взять в долг не у кого.