— Ты даже сам находишь это непорядочным, но все же принуждаешь меня?

— Ребенок — единственный способ обеспечить за тобой Киркбург, — ответил он, стиснув зубы. — Ты сделаешь, как я тебе приказал, Ровена. Я запру этого парня здесь, и никто не будет знать, что ты приходишь сюда. В течение дня можешь отсыпаться. Я пущу слух, что Годвин заболел, и ты ухаживаешь за ним. Слуги будут убраны, за исключением твоей служанки, которая, я надеюсь, станет следовать твоим инструкциям, если ты, конечно, не хочешь ее потерять.

Снова угрозы. Теперь уже Милдред на очереди? Боже, как она ненавидит его.

— Как долго?

Он сразу понял ее вопрос.

— Пока ты не зачнешь ребенка. Можешь считать меня бестактным, но я бы советовал тебе сходиться с ним по два-три раза каждую ночь. Для такого здоровяка это не будет сложно, и тем скорее все произойдет.

Так, значит, кошмар не закончится сегодня, а будет продолжаться и дальше? И к тому же весь ужас должен разделить с ней еще этот человек, которому «посчастливилось» обладать золотыми волосами и серыми глазами.

— Ты собираешься держать его так все время?

— Не волнуйся. Он просто виллан, крепостной, и его отпустят, как только он не будет нужен.

— Виллан? — На первый взгляд он показался ей крупным мужчиной, и сейчас, всмотревшись, она убедилась, что первое впечатление ее не обмануло. Его голова и ноги не помещались на кровати и свешивались с обеих сторон. — Он слишком внушителен. Что ты наделал, Гилберт? Ты схватил свободного человека, фримена!

— Нет, возможно, это слуга какого-нибудь рыцаря, обученный кулачному бою, но не более. Любой рыцарь, приехавший в Киркбург, едет в главную крепость, там ему обеспечен бесплатный ночлег. И даже самые низкородные и безземельные из рыцарей все равно ночуют там. Правда, он может быть фрименом, но из незначительных, может быть, странник.

— И ты собираешься убить его, — с утвердительной интонацией спросила Ровена.

Вопрос вывел Гилберта из себя.

— Его нельзя оставить в живых и позволить тем самым претендовать в будущем на ребенка. Конечно, никто не поверит ему, но могут поползти слухи, которыми не замедлит воспользоваться брат Годвина.

Итак, даже если она выполнит приказ Гилберта, то все равно кто-то пострадает. Гнев на жестокость и несправедливость этой затеи, который она долгое время сдерживала, вырвался наружу.

— Бог покарает тебя, Гилберт, — медленно и внятно произнесла она, выдернув, наконец, свою руку из его руки. И увидев удивление и непонимание на его лице, в ярости закричала:

— Вон! Я не нуждаюсь в твоих советах, чтобы изнасиловать этого мужика. Пошли Милдред ко мне. Нужна ее помощь, чтобы привести его в чувство. В том состоянии, в каком он сейчас, от него не будет толку.

Именно эти громкие слова и были первыми, какие услышал Уоррик, когда очнулся. Он не открывал глаз. Де Чевил бывал в плену и понимал, что надо использовать любую удачную возможность что-либо вызнать. Однако сейчас ему это ничего не дало, так как больше никто не произнес ни слова, и через несколько секунд он услышал щелчок закрывающейся двери.

Тишина. Он был один. Но женщина, что так кричала, должна, вероятно, вернуться обратно, если ее слова… нет, он не верил, что это возможно. Женщины не насилуют. У них нет того, чем насиловать. И в любом случае, речь шла не о нем. Значит, шутка грубой служанки. Не более. Но пока он один…

Уоррик открыл глаза и увидел над собой потолок. Комната была хорошо освещена. Он повернул голову, чтобы увидеть дверь, и его пронзила боль. Закрыв глаза, он переждал мгновение и начал размышлять, не открывая пока глаз. Он лежит на мягкой кровати. Кляп закрывает рот. Он в том же виде, как его взяли, то есть без одежды. Это не беспокоило его. Не было смысла его одевать, если он может одеться сам, когда очнется. Кровать? Ну, что ж, все же лучше, чем темница.

И тут Уоррик почувствовал, что у него скованы запястья. Он попробовал двинуть рукой, услышал звяканье цепи, и тут же боль в другом боку остановила его движение. Боже, он связан, и не веревкой, а цепью.

Если они хотят выкупа, тогда знают, кто он, и боятся его. Однако если это просто воры, то их обычно не заботит, кого они захватили, им просто нужно чем-либо поживиться и, по возможности быстро, иначе они расправляются с жертвами очень жестоко. Но здесь не деревянный пол, это явно не гостиница, а, возможно, крепость. Каменные стены говорят о том, что он, скорее всего, в темнице. Значит, это какой-то мелкий лорд, такой же мерзкий, как мелкий воришка.

Уоррик опять открыл глаза, стараясь не обращать внимания на страшную боль в голове, чтобы осмотреть помещение. Он приподнял голову и вдруг увидел ее прямо у изголовья кровати — и тут же решил, что он, наверное, все-таки умер, потому что это совершеннейшее создание могло быть только господним ангелом.

Ровена все еще смотрела на дверь, закрывшуюся за Гилбертом, когда вдруг услышала звяканье цепей и оглянулась на человека, лежащего на кровати. Его глаза были закрыты, он лежал тихо, но чувствовалось, что он уже пришел в себя. При Гилберте она толком не рассмотрела его, заметив только что это мужское тело, и весьма крупное. Сейчас она стояла совсем рядом с кроватью, высота которой доходила ей до пояса, и голова мужчины, лежавшего на спине без подушки, была очень близко от нее. Внезапно он приподнял голову и открыл глаза, их взгляды встретились, и у нее перехватило дыхание.

Его мягкие серебристо-серые глаза светились изумлением. Резко очерченные черты лица можно было назвать красивыми, даже несмотря на торчащий изо рта кляп. И было в нем еще что-то… Надменность? Что заставило ее так подумать? Ровные скулы? Тонкий нос? Или широкий подбородок? Нет, она ошибается. Надменность — это черта знатного человека.

Но этот виллан не опускал и не отводил глаз в присутствии леди. Может быть, он еще не пришел в себя? Или не мог узнать в ней леди, так как она одета только в ночную рубашку. Но тут же поняла, что мог, потому что рубашка ее из тончайшей ткани, мягчайшая, она сшита ее матерью из подаренного ей к четырнадцатилетию материала, привезенного с Востока. Видимо, он все-таки борец, как предполагал Гилберт, чем, наверное, очень горд. И почему ее вообще заботит это — ведь он скоро умрет. Но сейчас она должна отдать ему свою девственность — о, Боже! Как она сможет? Нет, глупости, как это она не сможет, когда ее мать…

Ей хотелось броситься на пол и зареветь. Она выросла, окруженная заботой и любовью, и жестокость жизни обходила ее стороной вплоть до смерти отца. Ровена почти не воспринимала происходящее с ней, как реальность, настолько чуждо все это ей было. Она должна сойтись с мужчиной, то есть на самом деле… изнасиловать его. Но как? В гневе она сказала Гилберту, что не нуждается в советах, но, в действительности, имела очень смутное представление о Там, как получаются дети.

Его глаза уже не были изумленными, в них читалось восхищение. Может быть, это к лучшему? Да, возможно. И он совсем не похож на ее мужа. Молодой, даже красивый, со смуглой кожей — нет, ничего похожего. Серые глаза и светлые волосы — и те у него совсем другого оттенка, чем у Лионса.

У нее возникло странное чувство, что она может по глазам читать его мысли, сейчас ей показалось, что во взгляде его появился вопрос. Сказали ли ему, зачем он здесь? Нет, вряд ли, ведь он был без сознания. Потому Гилберт и давал ей те дурацкие инструкции, что придется делать все самой. Но эти вопрощающие глаза…

Ровена должна будет сама ему все сказать. И она даже не может утешить его тем, что потом он получит свободу. Гнев еще раз захлестнул ее, на сей раз уже из-за несправедливости по отношению к этому человеку. Он ничего плохого не совершил и не заслуживал такого ужасного обращения. Не будучи ни в чем виноват, он вовлечен в чудовищный план. Гилберт собирается его убить. Нет, она не допустит этого. Она вынуждена подчиниться в одном, чтобы сохранить жизнь матери, но другого злодеяния не допустит. Надо устроить ему побег, прежде чем она скажет Гилберту, что дело сделано.