Вдруг он шагнул вперед. Я услышал мужской голос, показавшийся мне знакомым:

— А, это ты, друг мой! Спаси меня! Заступись за меня!

Но великан вместо ответа взмахнул железной палкой и со страшной силой опустил ее на голову арестованного мужчины.

Тут я узнал и мужчину и его палача: национальный гвардеец — это был Сюрто, и он только что убил своего бывшего хозяина, маркиза д’Амбрена…

Я бросился к судейскому столу и, указывая на Сюрто, крикнул:

— Этот человек — враг народа и предатель! Арестуйте его!

Но Сюрто закричал громче меня:

— Патриоты, вы знаете меня! Вы видели меня всегда в первых рядах… Мальчишка лжет! Он сам слуга аристократов и враг народа. Смерть ему!.. Смерть ему!..

И толпа, поверив Сюрто, двинулась ко мне, негодующая и грозная. Десятки рук протянулись ко мне… Сейчас меня схватят и растерзают.

Но один из судей встал из-за стола и положил мне руку на голову. Тотчас же толпа отхлынула назад.

Мой спаситель спросил, кто я такой, как я попал на суд, почему я обвинил патриота Сюрто — не в отместку ли за то, что он только что убил врага народа?

Я ответил:

— Я красный южанин, федерат, участник похода марсельского батальона…

— Он лжет! — закричал пронзительный женский голос. Мне показалось, что это голос Жакарас. — Он лжет! Это прислужник аристократов. Я видела его во дворце, он стрелял в народ!

— Смерть ему! — заревела толпа. — Смерть врагу народа!

Судья поднял руку, и все снова умолкли. Нахмурив брови, он спросил меня:

— Чем ты можешь доказать, что ты сказал правду?

Я повернулся лицом к толпе, позвал Маргана, Пелу, умоляя их удостоверить, что я действительно патриот Паскале.

Но мои друзья не откликались: потеряв меня в толпе, они ушли. Я был один среди разъяренных людей, грозно требовавших моей смерти. Как только судья снимет руку с моей головы, меня растерзают…

Но тут из кучки подсудимых, ожидавших своей очереди предстать перед революционным судом, послышался слабый голос:

— Этот мальчик действительно федерат из марсельного батальона. Мне осталось жить только несколько часов, а перед смертью не лгут!.. Этот мальчик помог арестовать меня на мосту Сен-Жан — мне ли не узнать его?!

Теперь и я узнал старого пастуха с берегов Изера, епископа Мендского.

Трое судей допросили епископа и меня и затем единогласно заявили:

— Мальчик сказал правду! Он действительно добрый патриот, федерат из батальона марсельцев. Ты свободен, гражданин!

— Да здравствуют марсельские федераты! — закричала толпа.

И те же руки, которые только что готовы были растерзать меня на части, теперь обнимали, ласкали меня и с триумфом понесли к выходу…

Я искал глазами Сюрто и Жакарас. Но злодеи успели скрыться, воспользовавшись тем, что внимание толпы было отвлечено мною.

Вот я снова на улице, один…

События этого последнего часа — гибель старого маркиза, нож гильотины, нависший над моей головой, — так потрясли меня, что от опьянения не оставалось и следа.

Я машинально засунул руку в карман и тотчас же в ужасе выдернул ее: карман был пуст, — от семи экю жалованья, полученного в марсельском батальоне, от трех подаренных господином Рандуле экю не осталось ничего… Куда делись деньги? Очевидно, я пропил их. А ведь эти деньги не принадлежали мне: я должен был отдать их Воклеру, который приютил меня: кормил и поил в течение шести месяцев.

Щеки у меня горели от стыда. Как я мог сделать это? Как теперь смотреть в глаза Воклеру, Лазули, Аделине? Подадут ли они мне руку или отвернутся от меня, как от бесчестного человека.

— Нет, нет, все что угодно, но только не этот позор! Как жаль, что епископ Мендский вступился за меня и помешал Сюрто убить меня!.. Тогда все было бы кончено!

Я шагал по улицам, не замечая, куда иду, сворачивал в какие-то переулки, равнодушный ко всему, кроме своего отчаяния. Напрасно я силился удержать слезы — они потоком катились по щекам.

Мне кажется, я страдал сильней, чем в ту ночь, когда обнаружил, что наша хижина в Гарди опустела и отец с матерью исчезли…

Вдруг я услышал за рекой рокот барабанов, бьющих тревогу.

Я остановился и огляделся. Случай привел меня к Новому мосту. На противоположном берегу реки виднелась громада королевского дворца. Казалось, звуки барабанов доносились с дворцовой площади.

Рран! рран! рран! — стучали барабаны, как в ту ночь, когда мы шли на штурм дворца.

Что это? Марсельский батальон выступает в обратный поход? Нет.

Тиран пытается вновь завладеть дворцом? Может быть.

Я побежал к дворцовой площади. Здесь на невысоком помосте стояли трое патриотов. В руках у одного развевалось трехцветное знамя нации — синее, белое, красное. Другой высоко поднимал над головой плакат:

Перед третьим на столике лежала тетрадь и чернильница: он записывал имена добровольцев, желающих поступить в армию революции.

Юноши и подростки не старше меня, полные сил мужчины и седоусые старики, ремесленники, рабочие и крестьяне подходили к помосту и вписывали свои имена в тетрадь.

Те, кто уже записался, с возгласами: «Да здравствует нация!» отходили в сторону и становились в ряды по указаниям бригадиров.

Как только набиралась рота добровольцев, бригадир раздавал ружья, порох, пули, и рота выступала в поход, на фронт, к границам родины, которой угрожали армии иностранцев.

«Отечество в опасности!» — подумал я, и сердце бешено заколотилось в моей груди. Расталкивая толпу, я бросился к помосту и закричал:

— Запишите и меня! Да здравствует нация!

Патриот, составляющий список, занес мое имя в свою тетрадь. Я хотел уже сойти с помоста, чтобы стать в строй, но он задержал меня:

— Гражданин! Получи свое жалованье за месяц, как все другие! Здесь три экю!

Затем, пристально поглядев на меня, он добавил:

— Мне кажется, я знаю тебя. Ты живешь в переулке Гемене у доброго патриота Планшо, моего соседа?

— Да, я живу у Планшо, — ответил я.

Неожиданное упоминание имени Планшо взволновало меня, — внезапно передо мной возникли дорогие образы Аделины, Воклера, Лазули, и сразу стыд и отчаяние овладели мной с прежней силой и слезы навернулись на глаза.

Но я постарался справиться со своим волнением. Не пристало плакать добровольцу революционной армии! Подавив дрожь в голосе, я сказал патриоту:

— Так как ты наш сосед, гражданин, я поручаю тебе передать прощальный привет всем моим домашним и вручить Воклеру эти три экю. Скажи, что Паскале посылает ему деньги в благодарность за все, что Воклер и Лазули для него сделали, что Паскале теперь доброволец революционной армии, что опасность, угрожающая отечеству, заставляет его немедленно выступить на фронт, чтобы защищать революцию…

Опуская три экю в карман патриота, я почувствовал, что с совести моей свалился весь груз стыда и отчаяния.

Рран! рран! рран! — барабан забил поход, и наш отряд тронулся в путь, к северной границе Франции, навстречу иностранным захватчикам.

Ровно два года спустя, 16 фрюктидора II года республики[39], я вернулся в Париж вместе со своим отрядом.

Мы сражались на берегах Рейна и в болотах Голландии, пока последний враг не покинул земель республики. Теперь, накануне переброски отряда в итальянскую армию, нам дали несколько дней отпуска и отдыха в Париже.

Но в этот день, 16 фрюктидора, я был назначен в наряд при гильотине, рубившей голову врагам республики.

Держа ружье на-караул, я стоял на эшафоте, возле самой «национальной бритвы». Взгляд мой блуждал по толпе зевак, тесным кольцом обступивших подножие эшафота. Телеги одна за другой подвозили на площадь все новые и новые партии приговоренных к смертной казни врагов народа — аристократов. Некоторые держали себя мужественно, были спокойны и даже веселы, словно их привезли на праздник. Другие были бледны — ни кровинки в лице; они шли, шатаясь, уже сейчас более мертвые, чем живые.