Домой мы возвращались только поздней ночью. Как мы ни были измучены и утомлены, мы находили еще в себе силы, чтобы утешать всякими неуклюжими выдумками бедную Аделину. Несчастная девушка ничего не знала еще о смерти своего брата Роберта, не подозревала и о предательстве своей матери, — она скорбела только об отце. Мы, разумеется, не открывали ей глаза на настоящее положение вещей.

Эти неустанные поиски длились уже много дней и недель, а мы все еще не узнали ничего такого, что помогло бы нам напасть на след Сюрто.

Между тем приближался день ухода марсельского батальона. Законодательное собрание постановило уплатить федератам жалованье за время пребывания в Париже, и тотчас по получении денег батальон должен был в полном составе выступить в обратный путь, на юг.

Нельзя было дольше скрывать от Аделины постигшее ее несчастье. Мы украдкой посовещались в мастерской Планшо и решили, что завтра, когда мы пойдем за жалованьем, Лазули и Жанетон расскажут всю правду бедной девушке. Лазули и Воклер хотели удочерить Аделину и увезти ее с собой в Авиньон.

Я встал на заре и поспешил уйти из дому, чтобы не слышать горестного крика Аделины, не видеть ее слез, — у меня сердце обливалось кровью при мысли о страданиях бедняжки…

У порога казармы кордельеров я встретил Маргана, Пелу и еще нескольких товарищей, которые, завидев меня, многозначительно похлопали себя по боку: у всех в карманах бренчало только что полученное жалованье.

— Иди, мой мальчик, — сказал Марган, — получай свое жалованье, а потом пойдем с нами; сегодня мы покутим. Глупо было бы уйти из Парижа, не погуляв как следует!

Я поспешил получить свои семь серебряных экю. Никогда еще мне не случалось держать в руках такой огромной суммы. Деньги жгли мне руки, и я не знал, что с ними делать.

Марган взял меня под руку и сказал:

— А теперь идем, товарищи!

И мы вшестером высыпали на улицу, держась за руки и занимая чуть ли не всю ее ширину.

В первом же кабачке, где на вывеске красовался красный колпак, мы остановились и выпили по чарочке виноградной водки, потом по другой и затем снова тронулись в путь, распевая во все горло провансальские песни.

Встречные парижане прижимались к стенам, чтобы пропустить нас, — они привыкли уважать марсельцев после 10 августа, после штурма королевского дворца.

Мы сами не знали, куда идем, — так приятно было бродить дружной компанией.

Вот другой кабачок. Не сговариваясь, мы зашли туда все вместе. Снова выпили за стойкой по стакану, другому, третьему, и, сдвинув шапки набекрень, вышли на улицу и продолжали свой обход.

Я только временами вспоминал об Аделине, и в такие мгновения сердце мое сжималось от боли…

Вот еще один кабачок. На его вывеске написано:

— Зайдем сюда! — предложил Марган. — Здесь подают чудесное кросское вино, черные маслины и жареную в прованском масле треску.

Мы не заставили дважды просить себя и ввалились в кабачок всей компанией, как пчелы в улей. Хозяйка, рослая красивая южанка, радушно встретила нас. Она проворно накрыла стол и в ожидании, пока поджарится рыба, угостила нас белым хлебом, маслинами и густым темно-красным вином.

Вся поданная на стол снедь и вино были уничтожены в одно мгновенье, и мы весело потребовали новые порции. Из темной кухни, расположенной в противоположном конце зала, к нам доносился аппетитный запах жареной рыбы и прованского масла. Этот запах дразнил аппетит. Наконец, хозяйка, разрумянившаяся от жара плиты, подала нам толстые ломти трески с золотистой хрустящей коркой. Политая уксусом, эта рыба вкуснее всего на свете.

— Кажется, треска немножко пересолена, — заметил Пелу.

— Не беда! — ответил Марган. — Пересол возбуждает жажду — будем лучше пить!

И мы пили кружку за кружкой красное кросское вино, кларет, бургундское, водку, настойки, ликер. До поздней ночи мы сидели в этом кабачке.

В конце концов у меня стала кружиться голова. Какие-то огоньки плясали у меня перед глазами, я потерял всякое представление о месте, где нахожусь. Мне казалось, что я в Авиньоне; я принимал Пелу за Воклера, болтал, болтал без умолку…

Не помню, как мы снова очутились на улице. Я был мертвецки пьян, — шатаясь, — я плелся за товарищами, не соображая, куда иду.

Однако, свежий воздух несколько отрезвил нас.

Марган сказал:

— Пора возвращаться в казарму.

— Действительно, давно пора, — заметил Пелу. — Но это не так просто. В какую сторону идти? Направо? Налево?

Каждый настаивал на своем.

— Пойдем в ту сторону!

— Нет, в эту!

— Вот видите этот фонарь? — сказал Марган. — Я узнаю его: вчера вечером на нем висел какой-то аристократ. Послушайтесь меня, друзья, пойдем прямо вперед: мы выйдем к реке…

Мы послушались совета Маргана и действительно скоро пришли к берегу реки. С песнями и смехом мы зашагали по набережной.

Но через несколько минут мы снова заблудились в кривых и темных переулках ночного Парижа; река куда-то исчезла…

— Не беда! — сказал Пелу. — Я сейчас найду дорогу; видите, там мерцает огонек, — по-моему, это фонарь у ворот нашей казармы.

Мы побрели на огонек, и, подойдя ближе, услышали адский шум, крики, брань.

— Ясное дело, это наша казарма, — заявил Пелу. — Получив жалованье, все перепились и теперь галдят!

Однако, вблизи оказалось, что дом нисколько не походил на нашу казарму.

Один Пелу продолжал настаивать на своем:

— Войдемте внутрь. Платить за вход не нужно, дверь открыта, посмотрим, что там происходит.

Мы беспрепятственно проникли в просторный вестибюль с высокими сводами. Здесь теснилось множество санкюлотов, вооруженных саблями, пиками, железными прутьями и палками.

Все они стремились протиснуться в глубину вестибюля, к ступенькам широкой парадной лестницы. Взобравшись на подоконник, я увидел, что там за маленьким столиком сидят три санкюлота в красных колпаках. У них суровые лица, они молчаливы и скупы на движения. Столик освещен единственной свечкой, воткнутой в горлышко пустой бутылки. Свечка дает больше копоти, чем света. Вокруг столика, сдерживая напор возбужденной толпы, стоит караул из санкюлотов.

Мы попали на заседание революционного суда[38].

По лестнице спускался под охраной санкюлотов рослый полный священник в нарядной шелковой рясе. Санкюлоты подвели его к судейскому столу.

В толпе воцарилась тишина.

— Он отказался присягнуть нации, — заявил один из санкюлотов.

Священник молчал.

— Нет пощады врагу народа, — сказали судьи. — На гильотину его!

И среди расступившейся толпы двое санкюлотов повели бледного, дрожащего священника к выходу.

Это зрелище отрезвило меня. Я отпустил руку Маргана и протиснулся в первые ряды, чтобы лучше видеть все происходящее. Чем ближе я подвигался к судейскому столу, тем гуще становилась толпа. Теперь меня со всех сторон окружали взрослые мужчины и женщины; все они были выше меня, и я ничего не видел, даже когда поднимался на цыпочки. Я попробовал присесть на корточки и глядеть в просвет между согнутым локтем высокого национального гвардейца, который стоял в первом ряду, опираясь на тяжелую железную палку.

— Привести следующего подсудимого! — приказал судья.

По лестнице свели вниз молодую женщину. Она упиралась, цеплялась руками за перила, обнимала колени своих конвоиров и молила их: «Пощадите! Пощадите!»

Но судьи за маленьким столиком, освещенным оплывшей свечкой, были суровы и непреклонны.

— Смерть аристократке, врагу нации! — провозгласили они, и два санкюлота поволокли к выходу рыдающую женщину.

Рослый национальный гвардеец, стоявший впереди меня, не пошевельнулся при этой сцене. Неподвижный, как статуя, он стоял и глядел, как спускались по лестнице один за другим арестованные попы и аристократы, ненадолго задерживались перед судейским столом и выслушивали свой смертный приговор.