Поэзия С.С. Боброва АА1 жизни, поскольку перед лицом смерти напрасны усилия смертных, равны гонитель и его жертва. Ночь всех равняет неприметно. Судьба Овидия, погребенного в безвестной могиле, где «чуждый народ» топчет его прах, обращает мысли автора к собственной участи: Судьба! - ужли песок в пустыне Меня засыплет так же ныне? Эти строки отделены от текста стихотворения, написанного шестистишными строфами, и выделены курсивом. Двойное выделение имеет целью обратить внимание на их скрытый, не выраженный прямо смысл: Бобров говорит о своем изгнании и своей «слезной судьбе». Существенно, что он не просто усмотрел аналогию между судьбой изгнанника Овидия и своей собственной, а сделал из нее поэтическую тему, явившись в этом непосредственным предшественником Пушкина. Осознание этой аналогии побудило Боброва к изучению текстов Овидия, в особенности «Скорбных элегий» и «Писем с Понта». Аллюзии на них, цитаты, переложения целых фрагментов в значительном количестве встречаются в «Тавриде» (примеры см. в наших примечаниях к «Херсониде»). Характерно, что реминисценции и цитаты из «Метаморфоз», более известных и популярных в России XVIII в., в стихах Боброва встречаются реже. Позднее в качестве эпиграфов он использует строки из «Любовных элегий» (ко второй части «Рассвета полночи») и «Фаст» (№ ПО, 273, 292). По образцу первой книги «Фаст», как беседа поэта с двуликим Янусом, построена открывающая «Рассвет полночи» «Столетняя песнь...» (№ 1). Вообще, с 1790-х годов Овидий для Боброва - любимейший из римских поэтов и чаще всего цитируемый. Это еще одна из его своеобразных черт, поскольку в современной ему поэзии Вергилий и в особенности Гораций, истолкованный
448 В Л. Коровин как эталон безыскусной чувствительности и простоты, были гораздо более актуальны. В целом интерес Боброва к античности находился в русле общеевропейского литературного движения в конце XVIII - начале XIX в., когда пытались понять и освоить подлинную классическую древность, не опосредованную рецепцией французского классицизма. Т.е. классическая (точнее, неоклассическая) настроенность Боброва питалась новейшими литературными веяниями. В той же балладе «Могила Овидия...», в ее меланхолическом настроении, унылом приморском пейзаже и самом явлении тени древнего поэта-изгнанника очевидно влияние «Песен Оссиана» Дж.Макферсо- на. В переводе Е.И.Кострова они вышли в 1792 г.43, и одно заимствование из него в «Херсониде» было отмечено уже современной Боброву критикой44. Влияние оссианической поэзии заметно и в других его стихах - например, в идиллии на смерть светлейшего князя Г.А. Потемкина «Плачущая нимфа реки Гипаниса при кончине славного вождя сил Эвксин- ских» (№ 81). 3 Главное из написанного Бобровым на юге - это «Таврида, или Мой летний день в Таврическом Херсонисе. Лирико- эпическое песнотворение» (Николаев, 1798). Замысел поэмы возник у Боброва еще в 1792 г., во время первой поездки с Мордвиновым в Крым, о чем автор сообщил в посвящении: «Начало сего плода возрастом своим обязано еще первому Вашему обозрению сего полуострова. (...) Не тщетна была та возможная корысть, которую во время первого обозрения 43 Оссиан, сын Фингалов, бард третьего века: Гальские (иначе эрские, или ирландские) стихотворения, переведены с французского Е. Костровым. Ч. 1-2. М., 1792. О рецепции поэм Оссиана в русской литературе см.: Левин Ю.Д. Оссиан в русской литературе XVIII - начала XIX века. Л., 1990. 44 См. примеч. в наст. изд. к «Херсониде» (песнь IV, ст. 495-514).
Поэзия С.С. Боброва 449 скифской страны сея Вашим Высокопревосходительством взоры мои некогда приобрели, память соблюла, а воображение дополнило...». Выбор предмета для «лирико-эпического песнотворения» был продиктован не только личными впечатлениями от красоты и многообразия природы Крыма, но и усвоенным от покровителя убеждением в исключительной важности полуострова для будущности России. Замкнутость избранной для песнопения местности и познания в английской поэзии подсказали Боброву жанр описательной поэмы. «Таврида» стала первым и осталась единственным в русской литературе законченным и оригинальным опытом в этом жанре45. Английские дидактико- описательные поэмы в «Тавриде» неоднократно упоминаются: это «Письмо из Италии лорду Галифаксу» Дж. Адди- сона («Letter from Italy to lord Hallifax», 1701)46, «Сидр» Дж. Филипса («Cyder», 1706) и «Удовольствия воображения» M. Эйкенсайда («The pleasures of imagination», 1744; 2-я ред. 1757). Непосредственным образцом Боброву послужило самое известное произведение этого жанра - «Времена года» Дж. Томсона («The Seasons», 1726-1730). Неоднократно отмечалось, что «Таврида» построена как описание одних летних (июльских) суток по примеру второй части томсоновой поэмы «Лето» («Summer»)47. На заимствования 45 Ср.: «Херсонида есть единственная описательная поэма на русском языке» {Крылов 1822. С. 410). 46 Поэма Аддисона в прозаическом переводе Боброва была опубликована без подписи: «Послание из Италии к лорду Галифаксу 1701 года» // Иппокрена, или Утехи любословия. 1801. Ч. 8. С. 40-51. Рукопись перевода (на основании которой мы атрибутируем публикацию) сохранилась среди бумаг Г.Р. Державина: «Письмо из Италии ко лорду Галифаксу. С английского Сем(ен) Бобров» (Отдел рукописей РНБ. Ф. 247. Т. 38. Л. 149-154). 47 См.: Крылов 1822. С. 411-413, 415. Ср.: Альтшуллер 1964. С. 233; Левин 1990. С. 197. Ю.Д. Левин там же указал на поэму немецкого автора Ю.-Ф.-В. Цахариэ «Tageszeiten», построенную как описание одних суток, оговорив, однако, что «нет никаких сведений 15. Бобров Семен, т. 2
450 В Л. Коровин из Томсона в поэме Боброва обращали внимание уже первые ее критики48. Во многом следуя за английскими образцами, Бобров все-таки не счел нужным соблюсти чистоту жанра и ввел сюжет, что, позамечанию критика, придает «Тавриде» «характер, совершенно отличный от обыкновенных описательных поэм, и несколько приближает ее к роду повествовательных стихотворений» (Крылов 1822. С. 416). Этот сюжет - рассказ о мудром старце шерифе Омаре и юном мурзе Селиме, возвращающихся в горное крымское селение из паломничества в Медину. На рассвете шериф, чувствуя приближение смерти, предуведомляет об этом своего воспитанника. Они поднимаются в горы и в полдень встречают укрывшихся от зноя в пещере пастухов-кадизадели- тов. Шериф рассказывает им и Селиму о своей прежней жизни, а затем излагает историю Крыма от самой глубокой древности до его присоединения к России. По окончании рассказа над Таврическими горами гремит гроза. Переждав ее, путники к вечеру достигают родной деревни Селима, где его ожидает невеста Цульма. Здесь шериф рассказывает собравшимся добрым мусульманам об опасных ересях, явившихся недавно в Аравии, советует беречься от них и предупреждает о скором пришествии «Тааджала» (Антихриста). Селим в это время «объемлется» с матерью и «распростирает... сиянье радости домашней» среди родных. Вернувшись к шерифу, он получает от него последнее наставление и наказ не медлить со свадьбой, которая тут же и играется. Сам шериф, пребывая в смертном томлении, на брачный пир не является. Пришедший за ним с гостями Селим заста- о том, что она была известна Боброву». Вероятность его знакомства с этой поэмой все же имеется, поскольку у Боброва есть одно переведенное из Цахариэ стихотворение (№ 294). «Напитанный чтением английских поэтов, он старался им подражать, и главным его образцом был Томсон» (Крылов 1822. С. 453). Реминисценции из Дж.Томсона, Э. Юнга и Т. Грея в «Тавриде» выявил Ю.Д.Левин (см.: Левин 1990. С. 198-201).
Поэзия С.С. Боброва 451 ет его последние мгновения. Сгустившиеся сумерки «лучшего летнего дня» сливаются с «вечной ночью», наступившей для шерифа и ожидающей автора, с которым он лирически отождествлялся (шериф умирает на закате, после его смерти - уже ночь). Пророчеством о своей близкой кончине автор и завершает поэму: Сопутники моих дней юных Меня искать повсюду будут, Но не найдут уже меня. Я лягу близ пучины черной; Я в желтой персти здесь усну, Где ясные мои глаза Навек засыплются песками, Закроется студена грудь Сосновыми сырыми деками, - Усну в пустыне не оплакан - Никем! - слеза из глаз катится; В слезе моей дрожит луна, Дрожит как сребряная точка! - О скорбна мысль! - здесь устаю; Здесь томну арфу повергаю. (Таврида. С. 211-212; ср. в «Херсониде»: песнь Vin, ст. 886-914) Тема смерти является завязкою и развязкой рассказа об Омаре и Селиме и завершает обрамляющий поэму лирический «сюжет автора». Путь паломников - из долины в горы - может рассматриваться как аллегория духовного восхождения к свету истины, лишь коснувшемуся «сына плоти» Селима, а для «сына неба» Омара воссиявшему во всей полноте в ином мире. Таким образом в «Тавриде» совмещаются две традиции - описательной поэмы и мистической литературы «духовных паломничеств» (Дж. Беньян и др.)49. Однако сов- 49 См.: Зайонц 1992. Ср.: Зайонц Л.О. Пространственная вертикаль тело-душа-дух в ландшафтных моделях Семена Боброва // Wiener Slavistischer Almanach. Bd. 54 (2004). S. 79-92. 15*
