IV
На тысячу шестьсот двадцатом метре,
Не выдержав, вскочу.
Как прежде сильный.
— Послушайте! — вскричу, —
Мне подменили фильму.
Всё перепутал оператор спьяна…
И брызжет память клеветой.
А я не тот разменянный герой
С лицом порочнее портрета Дориана!
Не буду пусть вооружен,
Не затяну коню подпругу,
Но будет страшен стали звон:
Нагою грудью о кольчугу!
О, скоро ряску затхлых вод
Развеет гибельный водоворот.
За веру, что во мне убили,
По всей земле пройдут с мечом,
Отравленную мудрость гнили
Звериным заменив чутьем.
Я стану бледен и суров
При этой схватке двух миров
В самом себе и на планете
При пляшущем багровом свете —
Как не хотеть тогда быть с ними,
С такими жадными и молодыми!
Схвачусь за тугие снасти,
И настежь —
В душе все двери
Для новой здоровой заразы,
Чтоб сразу
Всей кровью поверить,
Гневно трубя,
Крепко — вот так —
Всего себя
Сжав в кулак.
Сладких ваших обманов не надо,
Выпрямлюсь в рост.
Я в себе обрету Эльдорадо,
Мир будет прост.
Жизни простой сочной
Кто потерял след,
Тех разорвет в клочья
Шквал перепутанных лет.
Или мне плакать снова,
Жалостно песни петь?
Не найти ведь такого большого,
Чтоб мог меня пожалеть.
Эй, выбирай скорее,
Время-скакун не ждет.
Двух мне в себе не склеить,
Пусть же один умрет!
Россыпи золота весен
Плавь на огне в звезду.
Их уж прошло двадцать восемь.
Те, кто живут, не ждут.
Смелый идет в пургу,
Ищет цветы в снегу —
В душах грубых и черных
Нежности крупные зерна.
V
Свод пополам расколот.
Фильма развертывается еще.
И снова я молод…
Шулерский рву счет.
Преображенный Лазарь,
Ясно во взгляд недобрый,
В острые два глаза
Зеленоватой кобры
Смотрю:
Всё светлеет —
Нет, на эту зарю
Посягнуть никто не посмеет!
Ни одной слезы старой были,
Расправлю для нового плечи.
В колючих лучах тает нечисть,
Те глаза закатились, уплыли.
Сдираю ветхие отрепья,
Провижу много в буйном свете.
Всё шире грудь вздымает ветер.
И вот — в простом великолепье
По ступеням невиданных дорог
Нисходит Он, теперь мой Бог,
Такой простой и величавый,
Овеянный земною славой.
О, как вскипит, взметнется кровь!
Со мной теперь мой Бог и старая любовь.
Всю мудрость жесткую Твою измерив,
О, Господи, я верю, верю…
Ты, сердце, не стучи.
Узнаю всё сейчас:
Как копьями, Его лучи
Пронзят всех нас.
Восторг мой так…
Он чересчур остер,
Еще…
Но мертвым падает тапер.
1924
Вячеслав Нечаев. Об Александре Туринцеве (Послесловие)
В антологии «Строфы века» есть страница, посвященная Александру Александровичу Туринцеву. Вот что писал Евгений Евтушенко, предваряя публикацию туринцевского стихотворения:
«В последние годы был настоятелем русской церкви в Париже и очень часто приезжал в Москву, очаровывая всех, с кем встречался, не только рассказами о встречах с Гумилевым, поэтами «парижской ноты» в пору эмиграции, но и драгоценным умением выслушать чужие боли, обиды, посоветовать. Жаль, что этот уникальный рассказчик и выслушиватель не оставил после себя книгу воспоминаний.
Мне было известно, что отец Александр раньше писал стихи. Но ни в одном из литературных справочников его имя мне не удалось обнаружить, а все взывания к его родственникам по поводу его рукописей остались безответными. Единственное, что мне попалось, — его маленькое стихотворение из сборника “Своими путями” (1–2) в Праге. Обратите внимание на последние две строки. Они изумительны. “Освобождающего нет креста” — и это написано будущим священником? Да, крест не освобождает от чужих болей…»[1]
Действительно, при чтении стихов Туринцева ощущается присутствие яркой авторской личности. Как здесь не вспомнить формулу Жуковского: «Жизнь и поэзия одно».
Поэзия Туринцева хочет быть исповедью. Уже заглавие его поэмы «Моя фильма» говорит, что это стихи о личной судьбе поэта, о его жизненной неудаче, дневник его души. Поэзия Туринцева камерна, это поэзия интимных настроений.
Мировоззренческие искания Туринцева шли рука об руку с его творческими поисками. Согласно времени Туринцев нащупывал новые пути для своей поэзии. Тем не менее, несмотря на потребность поэта быть остросовременным, поэзия Туринцева всё же проста и даже порой безыскусна, так как с самого начала жизни и духовное его зрение было ясным, и крепки классические основы его образования. Его поэзии присущ «монтажный» принцип построения, смена ритма, разорванность.
По сравнению с господствующей в эмигрантской поэзии «парижской нотой», продолжавшей школу символистов, у Туринцева отчетливо подчеркнута иная, скажем так, «московская» поэтическая традиция.
Творческое наследие Александра Туринцева многообразно. Помимо стихотворений ему принадлежат литературоведческие статьи, например. «Литературная жизнь» (1924), критические обзоры о литературе советской России («Поэзия современной России»,1925) и о литературе эмиграции («О русских писателях в эмиграции», 1926), а также работы об общественной жизни, к примеру. «Неакадемическая статья о национализме» (1924) и т. д. Именно статьей «Неудавшееся поколение», опубликованной в журнале «Студенческие годы» в 1924 г., Туринцев вступил в начавшуюся дискуссию об «отцах и детях». Знакомство с журнально-публицистической деятельностью Александра Александровича нам еще предстоит.
Так уж получилось, что творческая жизнь его, начавшаяся в 1914 г., была им же самим прервана уже к 1927 г. Но чтобы объяснить и понять это, надо вернуться к биографии Туринцева.
