Даже если успеешь зажмуриться, — чтоб не в глаза, даже если успеешь ладонью прикрыть щеку, всё равно помешать не сможешь лететь плевку, даже если летит он не прямо в тебя, а за… И тогда по законам чести, бери отгул, дымный порох готовь, обегай по квартирам тех, с кем на кухне своей, создавая ритмичный гул, многократно братался средь прочих хмельных утех, — потому что к заре всё должно быть готово и нужно будет сходиться, подошвами руша наст, и дыханье смиряя, не струсить по счёту «три», даже если проспит и совсем не придёт Данзас… Не итоги — так, мысли вслух, бормотанье, летучий лепет… Тополей воробьиный пух летним снегом кружит и лепит. И прохожий — один из ста — смотрит пристально, словно будит, будто знает — на ней креста нет и не было, и не будет… Будет зреть виноградный сок, будет моря больничный запах, будут чайки крестить песок мелким крестиком тонких лапок, Только я просвищу пращой — и прохожий меня осудит: он не знает — меня ещё нет, и не было, и не будет. Пока за портьерами вражий стан Ищет монаршья ретивая свита, Вы будете с нами, сэр Джонатан Свифт. Пока при своих, сняв лицо, как кафтан, Владыка сморкается в полу клифта, Вы будете с нами, сэр Джонатан Свифт. Пока, обессилив от мелких ран, Титан лилипутскими нитями свит, Вы будете с нами, сэр Джонатан Свифт. За окнами кожу меняет платан — Не ветви, не корень, которым сыт. Всё в мире по-прежнему, сэр Джонатан Свифт. Когда-нибудь НЕКТО — ужасно учёный и добрый — придумает НЕЧТО — и всё станет в мире иначе: сплошные удачи! Тотально! Сплошные удачи в системе отсчета из Доблести, Чести и Долга, и к завтраку каждый себе сможет выписать устриц, и дети устанут болеть, и не высохнут реки, и все словари обозначат пометами «устар.» такие слова, как «несчастные» или «калеки». И станет тепло, и народы забудут о нервах, любясь и резвясь, погоняя то серых, то чалых… Пока в этот рай не заявится новая стерва — за яблоком, вроде. И всё повторится сначала. Небичёванных, молодо-гордых Под тревожное ржанье подруг Жеребят на коротеньких кордах Объезжать выводили на круг. Первый хлыст — и не боль — изумленье, Вера в руку, творящую зло, Но на третьем сгибает колени Вороной — он готов под седло. Круг за кругом — измученной тенью, Клочья пены роняя с боков… И Гнедой, замечтавшись о сене, Принимает своих седоков… День к закату — последний на корде, Хлыст звенит, как натянутый лук! Это Рыжий несется по хорде, Вырывая верёвки из рук! Бросьте хлыст — он не станет послушней! Хоть с откоса — но сам, без петли! Рыжий ветер, надежда конюшни, Золотая веснушка земли! …А потом мы ослепли, но как-то не сразу дошло — если полная тьма, ни к чему это хрупкое зренье. Долго жили надеждой, варили траву и коренья, приставали к всевидящим: может уже рассвело?.. А потом стало сниться, что выросли дети и зрят контур синего моря и мягкую зелень травы… Приставали к всевидящим, те говорили — зарницы наблюдают в районе Находки, а в дебрях Москвы просветления ждут через две или три перестройки, только если всем миром, и если прищучит разинь… …О, куда ты летишь, ненормальная дикая тройка, дарвалдайскую медь рассыпая в дорожной грязи?.. …А потом мы оглохли… Безвольно плыть по утренней волне, сплетённой из предзимнего тумана, плащи, пальто, плешивые платаны привычно оставляя в стороне. Кофейной чашкой долго согревать озябшие, негнущиеся пальцы, и пусть жильцом себя не сознавать, но — слава Богу! — и не постояльцем. И обтекая отмели проблем, хранить туманом смазаные лица… не плакать — плыть… сливаться и не слиться с чужими, но не чуждыми совсем… Мы в детстве пахли рыбьей чешуёй, всё знали о ветрах и о теченьях, до синевы, до умопомраченья ныряя в ускользающий прибой. Летели к переливчатому дну и вверх неслись стремительней дельфинов, земные в этот миг — наполовину, из двух стихий не выбрав ни одну. А после на песке, как короли, прозрачных мидий жарили и ели, и открывались жаберные щели, и снова нас тянуло от земли. Туда, где серебрились косяки ставриды над мохнатыми камнями, и крабы нам железными клешнями по-братски пожимали плавники. |
