Нам тесно в словах — мы устало уходим от них, и в разных углах остаемся опять «при своих». Нам тесно в молчаньи, и снова мы воду толчём, и старую дверь открываем всё тем же ключом Всё дело в замке — так нам кажется, раз! — и войдём! Но дверь на крючке, и за дверью не то, что мы ждём… День догорает — мутно, бескрыло… День догорает — так безнадёжно… Где это было? С кем это было? Сколько повторов в жизни возможно? Всё повторялось, всё пережито — кем-то, когда-то, в общем и целом — так же по ребрам била копытом подлость, снимая с чести проценты, Дружеский вексель с правды сканючив, стригла купоны, ярко наглела, в спину пинала — дай только случай! И процветала, и не добрела! День догорает — выцветший снимок… Тянется вечер тенью безвольной… Быть бы мудрее — всё объяснимо… В общем — конечно. В частностях — больно. Постыден акт холодного ума с крупинками гашишных возбуждений — три маковых зерна и вырожденье: Верлен — верлибр — верхушки — Хохлома! Макайте хлеб в раствор адреналина, хватайте жизнь за острые рога: была Яга, а стала — Магдалина, лишь шаг шагни от «деге–» до Дега. И минус — корабли в отсчёт обратный кузнечиков крошащийся хитин несут как чек, отбитый для оплаты каких-то непонятных каватин. И меряя извилины линейкой, ты давишь иронический смешок: юродивый несет свою копейку в пустой благотворительный горшок… Над оловянной крашеной эстрадой кружится порошковая зима… О, ради Бога! Кришны! Беса ради! Куда тебя заносит, Хохлома?! Мы подковали море и подкову Прибили пирсом к грязи берегов… Последний краб запряг конька морского И был таков. ЮНЫЙ «НАЦИ» ДОМАШНЕЙ ФОРМАЦИИ Он жаждет порядка — обмеров и тестов. Он гладит любовно коричневый китель. Простите, Бетховен, и Пушкин — простите, но вам на земле не отводит он места: вы глухи, герр Людвиг, а вы, Сан Сергеич, имели несчастье болеть аневризмой… Он жаждет давать разрешение людям себя продолжать — пережевок фашизма железно уверен, что сам полноценен, не нужен ему ни Ван Гог, ни аптека! Проснитесь! Спектакль на внутренней сцене! В последнюю четверть двадцатого века. Не под сенью парнасских олив возлежу — это всё разговоры, я — тот камень, с которым Сизиф обречен подниматься на гору, я сама этот камень творю каждый день из словесного хлама и себе этот камень дарю, как ослица — упрямо, и просеяв слова, как муку, с каждым разом всё круче, я на горку себя волоку — на вершину, где тучи будто тряпки висят на камнях равнодушных и вечных… Что же снова толкает меня в этот путь бесконечный? Может, память натруженных ног, может, нрав круторогий? Может то, что следы от дорог — это тоже — дороги. Кто идет за тобой — человек или тень?.. Старый пес на больных подагрических лапах?.. Или это тревожит отравленный запах, ветерок от акаций, досужая лень, породившая страхи на темной аллее — оттого, что одна, оттого, что не смея оглянуться назад, принимаешь за шаг шорох листьев и собственных жилок биенье… Листья шепчут своё… Травы прячут коренья… Псы спешат на помойки… За что тебя так? Проще и обнаженней стало на белом свете — сами уходят жены, сами взрослеют дети… Преданность разбазарив, дружбу корыстью метим, и попадаем сами в собственной вязки сети. А нахлебавшись вдосталь ржавой воды из ямин, мямлим: «Не так всё просто! Не разберемся сами!»… Через асфальт проклюнулась трава, слепой росток, тонюсенькая жилка на свет и дождь открыто заявила природой закрепленные права. Через асфальт былинками, травой протеплилась упрямая надежда… Смеялись все, а верил лишь невежда, что камни пробивают головой, в основах сопромата ни бум-бум, не знает формул, тёмен в словесах, но лезет, как травинка, наобум, удачу не прикинув на весах. Топчи его каблучным смертным боем, асфальта серость надвое умножь, но даже сквозь бетон над головою он помнит то, что солнце есть и дождь! |
