Повальное каратэ, засилие кулака, и кажется, в тупике нет средства от дурака, таблетки от подлеца, микстуры от глухоты… Так что ж, не терять лица и быть с кулаком на «ты»? История войн и драк — спрессованный мордобой… Но стоит разжать кулак — становится он рукой, которую так легко по-дружески протянуть… Засилие кулаков руки извращает суть. Планета трещит по швам! Спрошу без пустых бравад: зачем же природой нам подарена голова?.. Мой каждый шаг — находки и потери: то лезу вверх, то вниз слетаю с круч. А за спиной захлопывают двери и в темноту выбрасывают ключ. На каждый вдох, улыбку, каплю, строчку, на час покоя, годы мятежа мне просто жизнь оформила рассрочку, в которой нет отмены платежа… В разобщеньи под общей крышей — автономность опасный зверь! — отвыкаем друг друга слышать, не считаем людских потерь. Дом гудит, как весенний улей, чудо века и сотен сот! Не смыкаются наши судьбы, параллелятся — вот и всё. Не поможет ни суд, ни вече — век диктует, какой там бунт! Только жалко мне каждый вечер мёртвой лодкой лететь на грунт, чтоб тонуть в новостях экрана, незаметно съедая ночь… Там, за стенкой — живая рана, но меня не зовет помочь. Там за стенкой — живая радость, но её не спешат делить… Может, просто самой мне надо постучаться и дверь открыть?.. Детство вниз скатилось по перилам, ясный взгляд, прощальный взмах платка, ласточкой весенней в небе взмыло и осталось запахом цветка… Какой мужчина! Ах, какой мужчина! Он, без сомненья, знает в жизни толк: сменил работу, женщину, машину и вылетел на следующий виток!.. В венецианский канал превратил мою улицу дождь В мокрый веселый бал я выхожу, как дож, в сказочный карнавал, в радуги перепляс! Площадь — огромный зал, капли танцуют вальс. В лужу ступаю важно: — Здравствуйте! Бона сера! Вот мой корабль бумажный, нету лишь гондольера, это не страшно, право, город — пера абрис… Ливню кричу я «браво»! Ливню кричу я «бис»! Только бы дождик дожил — ярким, цветным — не серым! Буду сегодня дожем, свитой и гондольером! Чем пахнут дороги? Бензиновым дымом, клубящейся пылью, оврагом полынным, затерянной былью, несбывшейся сказкой, непрошеным словом, оборванной лаской… А, может быть, домом? Порогом знакомым? И мамой — дыханьем её невесомым?.. …Любая на свете дорога — к порогу и от порога… Я падала больно, ревела, вставала, колени и локти я в кровь разбивала, а мама, лаская дрожащий комочек, шептала: «Ходить ты научишься, дочка!» Колени в порядке — шагаю, не трушу, но вот спотыкаюсь и — вдребезги душу!.. Осколки в газетку смету осторожно, свое пентамино сложить мне несложно: вот место любви и надежды, вот — веры, вот это — привычки, а это — манеры, тут место забот и печалей, тут — жалость, ну вот, посмотри, ещё много осталось! Достоинство, гордость, к мещанству презренье, а эти осколки — мои озаренья… Вот тут потускнело, а там — потерялось, я слезы не лью — ещё много осталось! Жестокость и трусость — крупинки металла (с асфальта ведь я всё подряд наметала!) — и зависть, и подлость, и жадности крохи ползут по душе, ищут места, как блохи. Я им не позволю забраться поглубже, я лучше опять раскрошу свою душу — столкну с подоконника жестко и грубо, а после возьму семикратную лупу, промою осколки, чтоб каждую малость сложить и сказать: «Ещё много осталось!» Любое время исторично — и час, и век, и день за днём… Кому дано категорично судить о времени своём? Оно ещё расставит знаки, оно ещё воздаст сполна и, как обычно, после драки на щит поднимет имена… И мы забудем, что вторично и похороним мелкость тщет… Кому дано категорично судить о времени вообще? Сложите мечи, эрудиты! Не хмурься, высокий Парнас! Я буду и гнутой, и битой, но после, потом, а сейчас бегу бестолково, но резво, не прячу дурацкий вопрос — скорей, вполпьяна, а не трезво, скорее, взахлёб, чем взасос! Стучусь в неоткрытые двери, люблю без насилья строку… Стараюсь идти без истерик — пока это всё, что могу. |
