Ну, что тебе было, Елена, Разнять этих глупых задир? Отправить мальчишек из плена, Открыть для любителей тир — Носить им пернатые стрелы, Дарить в промежутках «ранет» И выбором позы умело Сводить перепалки на нет. Такое весёлое дело Сменяла на крови дела! Не дура, а значит, хотела, Чтоб всё догорело до тла… Куриного мозга забава, любимый в миру анекдот: любовнику — вечная слава! Супругу — рога и почёт. А этой, что сливочным телом желала двоих охмурить — усмешку, за то, что хотела хоть что-то себе подарить! Не Бог весть! — Но всё же! Но всё же! — Когда холодящий, как шёлк, супруг всё спокойней и строже справляет супружеский долг. Когда, ободряясь «Столичной», дружок доверительно ей бормочет: «В борделе — приличней…» Приличней. И даже — честней. Ещё не хлам, уже не вещи… С собой — никак. Бросать — неловко… Хозяйка знает, сколько трещин под этой спешной лакировкой. Что — от прабабки, что — от деда, что сами как-то наживали… «Нет, с барахлом туда не едут… да, прошлым летом побывали… Почти задаром — с этих толик не заживёшь… но как придётся…» …Я уношу ненужный столик, как старика — в приют сиротский… Пустейшая из жен! Нежнейшая! Твой муж иным смешон: он гейшею опутанный стократ, друзьями прошенный, но этих тёмных врат не бросивший! Подруга в болтовне и в гордости, уздечка на коне — а в горести готовая спасти невидимо… Бесценная! Прости обидевших!.. Троллейбус людей с остановки слизнул, секунду подумал, упёрся рогами, со вздохом щелястые двери сомкнул и канул… Железное чудо с семёркой во лбу, замызганный призрак по улице сонной унёсся, как искры выносит в трубу — почти невесомо. И где-то ребенок заплакал со сна, и поздняя дверь осторожно закрылась, и только оранжевой фарой луна мигнула и скрылась… Вам, всегда заводящим ненужных друзей, Вам, теряющим всё, кроме долготерпенья, не летящим вперёд, пропуская ступени, — по затоптанным ближним и средним, и дальним, Вам, целующим чистую руку идальго, во Христе — без креста, на кресте — без обмана, за осьмушку листа отдающим нирвану, за ничтожное слово готовым к закланью, приспособленным только к бумагомаранью, достигающим в славе посмертной вершины — от ногтей до последней своей требушины предаюсь! В кофейне, что сбегает к морю клином, официант шептал мне возмущённо: — Здесь кофе пьют старейшие мужчины! Не нарушай традиции, девчонка! Завешена тропа молочным паром, ползу наверх, талдыча обречённо: — Здесь тропы для потомственных архаров, не нарушай традиции, девчонка! Семь лучиков бежали по стене: один шмелём засел на занавеске, другой — лиловый — размывая резкость, смягчил углы стола. А третий мне сел на висок, пульсирующей веной, чтоб подогнать медлительную нить… А остальные прыгали по стенам, не зная, как себя употребить. Младенческая, ясная душа в твоих глазах святым сияет светом… Как, девочка, ты будешь хороша, пока не догадаешься об этом! Прифонарная тень удлиняет короткие мысли… Обрывается день чередой надоевших картин… У меня — карантин. Так беспомощно руки повисли, и жирует бумага до будущий щедрых путин… Не прощаясь, тихонько уйду, не накликав на дом ваш беду, льдом растаю на краешке дня — белый свет, отдохни от меня! Всё останется: ветер и дождь, рыжих листьев неровная дрожь, только дым отлетит от огня и в дорогу проводит меня… И друзья в неотложности дел не заметят, что дом опустел — просто скажут: «Закат полинял!..» И забудут, забудут меня… Всё войдет в берега, как Яик и Ока по весне, напоив заливные луга, входят в русло. Так пейте же, пейте пока пить дают. Пейте впрок, как верблюды, готовясь к пути, чтоб до следующей речки живыми дойти. |
