Ах, что за потолки! Белить бы да белить! И люстра на крюке висит сиротски косо… Какому бы врагу ехидно подарить похмельную любовь великоросса?.. Он, глухо отсопев, ухмылку сжав в горсти, щетину поскребёт, ремнём задавит брюхо: «Сударыня, прости!» — сударыня простит. И чарку поднесет, и корку даст — занюхать… Хоть не знаю, где сменится праздник постом — в этой области глухо и мглисто, — но себя осеняю широким крестом на глазах у фундаменталиста. Хулиганка с отсутствием чувства беды, голоногая стерва, холера! Так во все времена — с пустяка, с ерунды — начинаются войны за веру. Закрыть Америку. Остаться тет-а-тет с забавной географией по Швейку. Не вешать маскарадных эполет на слабое изделье местной швейки. Не доводить до драки каждый спор, где в равенстве «менты» — «минтай» — «ментальный». Не ковырять болячки до тех пор, пока врачи не выдохнут: «Летальный!..» Дать выбродиться глупому вину. Решить, что неизбежен этот климат. И бросить перекладывать вину на тех, что всё равно её не имут. Что упало — пропало. Мы равных кровей, в этой скачке летим голова к голове, под трибун «у-лю-лю» — ты пылишь, я пылю. Обойдёшь — ненавижу. Догонишь — люблю. Хлещет паром из пор — он горяч и упруг! Мы не видим в упор отстающих на круг. Мы не помним, как выглядят лица в анфас: профиль к профилю — страшный от скошенных глаз. Голова к голове жизнь копытим к нулю. Обойдёшь — ненавижу. Догонишь — люблю. Но становятся уже и уже круги… Ты не смеешь отстать! Ну, беги же! Беги… Ищу своё лицо — Сегодня во вчерашнем… Дружила с подлецом — сегодня стало страшно, сегодня ноет зуб, как совести бы надо, — стираю краску с губ, а там опять помада… Как будто тонкий лёд подошвой прогибаю… Как будто кто-то врёт, а я ему киваю… Ищу, ищу, ищу песчинки в мути споров, себя себе прощу, когда найду опору — хоть в Бога, хоть в зарю грядущего поверя, хоть в то, что говорю, но только в полной мере. Лопухи вдоль обочины, Воздух вязок и тих. Бездорожная вотчина Из обочин одних. Отче наш! Обносились мы, Сбили в кровь башмаки, А пути не осилили До молочной реки. Ладим жидкое хлебово, Льем кондер в котелки, Чтоб дорогу не плёвую Помянуть по-людски. Ну и пусть, что не пожили, Сами выбрав суму, — Нам бы Царствие Божие, Нет — так всё ни к чему! Моё поколение, рожденное и созревшее от потепления, до потепления, упавшее не орлами, а решками, и невостребованное временем, закрывшее брешь между шестидесятыми и восьмидесятыми, рассыпанное на инертные атомы, молчаливое — хоть режь, не ломаное, но мятое, несъедобное, но склонное к самосъедению, самокопанию, самоубийству, мое поколение, бегущее от идолищ и мекк, мое поколение, замыкающее двадцатый век, сегодня пробует голос — хриплый и мятый, как слежавшееся белье, запоздалый от долгого неупотребления… МОЁ поколение, только МОЁ, да станешь ты гумусом ВОСКРЕСЕНИЯ! Мне снятся реки, горы, перевалы, Оленьи нарты, рыжие верблюды, Саванна и таежные завалы, Пещеры, сталактиты, камни, руды… И никогда не снится тот автобус, Которым столько лет дорогу мерю, — Второй раз опоясываю глобус, Не открывая никаких америк. Но, может быть, однажды южный ветер Тряхнет автобус, и случится чудо — Кондуктор скажет: «Дальше не поедем! Конечная — отсюда на верблюдах…» Из себя тянем соки — нам земля не опора, измолчались до срока, искричались до спора, исцарапано горло стружкой слов однополых — нищих вывели в город и оставили — голых… Бесполезны над плотью издевательства воли — выше боли бесплодья не придумано боли… Можно, корча «презренье», отыграться на пепле, но не надо прозренья, если люди не слепли. |
