Родин поднял стопку.

— На, взгляни, что мне сегодня ка стол подбросили? Они уже читали, — он кивнул на очкариков и следователя Бисерова.

Полковник протянул бронзовому чемпиону листок плотной бумаги, на котором было написано с нарочитыми орфографическими ошибками: «Валодя! Биреги Нидабежкина, это мой хароший друг — Масквич. Если с Масквичом да суда што случица, паставлю на вилы тибя и всю тваю симью да сидьмова калена Ты миня знаеш. Чума Зверев».

Родин, никак не комментируя записку, словно забыв о ней, продолжал философствовать:

— Тюрьма — это зеркало общества, на тюрьме перед народом большая ответственность. Правильно Михаил Сергеевич говорит: больше социализма, больше человеческою лица, открытости. Социалистической тюрьме нужна большая открытость, и, видите, вы встречаетесь с вашей супругой без всяких формальностей, мы участвуем в Олимпийских играх. Антиалкогольную кампанию приветствуем. Тюрьма давно ждала перестройки, как засушенная почва ждет дождя. Я, между прочим, до органов сначала в Тимирязевскую академию поступал. Тогда я считал, что больше деревьев надо сажать. Нет, Аркадий Михайлович, людей надо больше сажать, а не деревья. Порядок, порядок нужен. Преступность — вот что может захлестнуть перестройку.

В свою камеру Недобежкин шел только в сопровождении гранатометчика и капитана Агафонова. Гранатометчик несколько раз запинался и дважды ронял гранатомет, каждый раз Аркадий и Агафонов вздрагивали, думая, что пришел их смертный час, но парень пьяно улыбался и пояснял капитану:

— Товарищ Агафонов, все в порядке, на предохранителе! Очень надежная штуковина, я этой дурой гвозди на спор заколачивал.

И в доказательство правоты своих слов солдатик стучал миной по тюремным стекам.

В камере бронзовый чемпион улегся лицом к надписи «Семь раз отмерь, а то зарежут» и попытался сосредоточиться на своих мыслях. С тюрьмой надо было кончать. Его обиды на мир все равно никто не понял. Там, за тюремными стенами кипит перестройка, люди весело и энергично после стольких лет тоталитарного режима строят социализм с человеческим лицом, развивают демократию, а он тут валяется на нарах и переживает, что запутался в своих чувствах. Ему неприятно было выглядеть подлецом перед Варей Повалихиной, о которой он вздыхал полтора года.

— Она спасла мне жизнь, — вскочил Недобежкин, вспомнив золотую стрелу, которой Варя пронзила серебряного орла в спальне герцогини Курляндской, и уже в сотый раз начал бегать туда-сюда по камере три шага вперед, три — назад.

Три образа сменяли друг друга в его душе, — теперь еще и незнакомка с кошачьими глазами преследовала его воображение. Он слышал музыку пасодобля и видел, как сверкали ослепительно белые ноги незнакомки и рогатый месяц в волосах угрожающе резал воздух, когда она изгибалась в сильных руках партнера.

— Кого, кого она мне напомнила? — бился арестант головой о стену, испещренную тюремными афоризмами. Молодой человек сжал виски руками, раздумывая о странностях своей судьбы, теперь еще заставившей его принять участие в Тюремных Олимпийских играх, но это был единственный шанс выйти на свободу из тюрьмы полноправным гражданином, хотя и слабо верилось, что государственные шестеренки, однажды зацепив ниточку «следственного клубка, не разовьют его до самого сурового приговора.

По расчетам Недобежкина было уже за полночь, когда дверь открылась и на пороге появился белобрысый сержант, блеснувший в полумраке тусклых стен золотым зубом.

— Аркадий Михайлович! Проснитесь! Это я — Шелковников, только тихо!

— Витя?! Ты?! — обрадованно воскликнул арестант-аспирант.

Это был третий и самый неожиданный визит к нему за сегодняшние сутки.

— Как ты сюда попал?

— Я, Аркадий Михайлович, добровольцем пошел в армию, во внутренние войска чтобы сюда к вам проникнуть, вам опасность грозит, Вас убить хотят. Вам завтра бежать надо. План такой…

— Да ты расскажи, Витя, как же ты сюда пробрался?! — перебил его таращившийся на своего бывшего слугу бывший адмирал и аристократ, а ныне арестант. — Ведь это немыслимое дело — в камеру к особо опасному преступнику проникнуть. Как тебе это удалось?

— Некогда, Аркадий Михайлович! Все просто. Петух, которого вы мне приказывали выбросить, вовсе даже не петух, а лучше, чем петушок золотой гребешок. Это такая птица, такая птица! Я ему сказал: шею тебе сверну, если не придумаешь, как Аркадия Михайловича из тюрьмы вызволить». Ведь вас по указке Завидчей убить хотят, я сам в посольстве слыхал, только не понял, когда. Им якобы честный поединок нужен. Есть какие-то Тюремные Олимпийские игры…

— Есть, я уже в них участвую, бронзовую медаль сегодня с утра выиграл. Послезавтра за золото драться буду.

— Не делайте этого, с вами негр драться будет, бывший чемпион ВМС США. У них все нарочно подстроено, Аркадий Михайлович. Бежимте, план такой, завтра вас вызовут на прогулку со всеми вместе на крышу и снизу прилетит черный петух с золотым хвостом. Вы руки на голове сложите и крикнете: «Петя-петушок, золотой гребешок, неси меня за темные леса, за синие горы, за далекие просторы» и не смотрите, что он маленький, это такая птица, орел, ей-богу, орел! Аркадой Михайлович, садитесь на него и летите. Он вас из тюрьмы на землю, на Лесной, возле ДК Зуева опустит, а там я буду в такси поджидать, махнем на улицу Горького, у Белорусского вокзала нырнем в метро, наклеим вам бороду, я паспорт заграничный вам справлю, у меня долларов теперь — куры не клюют. И в Голливуд, в Америку махнем.

— Что за чушь несешь ты, Шелковников, в какую Америку? Я Россию ни на какую Америку не променяю.

— Да вас же здесь убьют. Вас обложили со всех сторон, как волка флажками. У меня волосы дыбом, как обложили. До завтра, Аркадий Михайлович, я должен форму отдать сержанту Карпенко, он в бойлерной меня в одних трусах ждет, у него в двенадцать тридцать смена караула.

Шелковников, благоговейно обняв своего благодетеля, затворил дверь, повернул в скважине ключи и зацокал осторожно подковками.

Есть же такие бесстрашные люди, которые даже в Бутырскую тюрьму пройдут ради спасения друга! И как нм только это удается?

В кружке макраме Дома пионеров по Вадковскому переулку собрались на экстренное заседание четверо самых верных громовцев, вел собрание Дюков. Он только что вернулся из Пименовской церкви, где имел долгий разговор со святой старушкой Пелагеей Ивановной Марковой.

Трое богатырей — Побожий, Волохин и Ярных — расположились вокруг гения веревки на детских стульчиках.

— Положение серьезное, товарищи, — начал Дюков, — я говорил с Марковой, и она мне поведала великую тайну нечистой силы. Придется нам ехать в Чапаевский район под Киевом.

Дюков взял со стола книжку с тисненным на обложке профилем длинноносого человека.

— Узнаете? Николай Васильевич Гоголь! Надеюсь, все читали?

Ярных испуганно попытался поджать стоптанные ботинки под детский, сильно укороченный, стул, но это ему не удалось, так как под стулом лежала его сапожная лапа, с которой он теперь не расставался.

— Вижу, что ты, Иван Петрович, Гоголя не читал, а если и читал, то забыл, ну хоть кино-то «Вий» смотрел? — строго спросил Михаил Павлович.

— И «Вия» смотрел, и «Вечера на хуторе близ Диканьки», и «Ревизора» раз пять смотрел.

— «Ревизор» — это по части ОБХСС, это к нам не относится, однако дойдем и до «Ревизора», — смягчился изгнанный с работы участковый. — Гоголь сказок не писал, все им описанное — истинная быль, что и подтвердила мне сегодня известная вам гражданка Маркова. Так вот, близ Миргорода, что рядом с Чернобылем, ныне именуемого Урицким, есть здравница «Заветы Ильича», как раз на месте знаменитого хутора, в котором Хома Брут служил панихиду по сотниковой дочке.

— Это та самая ведьма, которая в гробу лежала! — оживился Волохин. — Неужели она жива?

Дюков, несколько раздосадованный, что его перебили и не дали выстроить эффектного сообщения, был вынужден подтвердить догадку прыткого капитана.