Дикий, неестественный, леденящий душу вой сначала покрыл всю степь, а затем плавно перешел в музыкальные звуки. Послышались многочисленные хлопки, словно одновременно взлетела тысяча ворон. Из той самой страшной травы, что разрослась в человеческий рост напротив окошка, вышел седоусый приземистый мужичок в неведомом сверкающем одеянии. Мужичок остановился, улыбнулся, поклонился, и тут же перед ним появился огромный вращающийся блин. В одной руке седоусый держал черную грушу, которую все время пытался укусить, но все ж таки не кусал, а другой рукой производил странные движения, похожие на заклинания, после чего звезды на небе становились разноцветными и укрупнялись в размерах, а луна вдруг размножилась и превратилась в десяток лун. От каждой новой луны исходил широкий сноп света, освещая седоусого, а сам он расхаживал взад-вперед, словно расхваливал свой блин, и все пытался укусить черную грушу. Не успел Звяга как следует рассмотреть этого шамана, как седоусый куда-то исчез, а вместо него, но опять же с черной грушей в руке, появился толстогубый жид, окруженный маленькими детьми. Затем лицо у жида вытянулось, изменилось, превратилось в другое лицо – лицо своего же соплеменника, а по левую и правую руку примостились огромный заяц и огромная свинья. К ужасу Звяги и свинья, и заяц о чем-то спорили и вели себя по-человечески. Затем к этой компании добавились говорящая собака и говорящий кот. Из-за музыки, шума и начинающейся круговерти Звяга не смог разобрать ни слова из того, что они говорили, да и не до того было. Понимая, что начинается светопреставление, Звяга приготовился к самому худшему и как-то обмяк. Жид с говорящими животными вскоре тоже исчез. Вместо него появились бесстыжие голые бабы, опять же кусающие черные груши. Стоило Звяге только моргнуть, как вся картина за окном тут же менялась: то трупы окровавленные лежали возле самого окошка, то мужики танцевали, переодетые в баб. И музыка, музыка, музыка!

– Матушка моя родная, да за что ж мне такое! – простонал Звяга и уронил голову на стол, который служил одновременно и верстаком бедному мастеру…

– Отворяй!

Судя по бешеному крику, это был уже не первый удар в дверь. Звяга поднял голову. Всей нечисти, что хороводила за окошком, как и не было. На дворе по-прежнему стояла ночь. А возле избы топтались и храпели кони.

– Отворяй! Мы знаем, что ты дома! Все равно двери вышибем, собака! Отворяй!

«То ли спал я, то ли в обмороке пребывал, – пытался разобраться Звяга, перебирая в памяти видения. Но тут же испугался другого. – А пока беспамятствовал, пришли разбойники и сейчас заберут скуфеть. Пронюхали, злыдни».

Еще раз посмотрев на рамочку, что красовалась в углу, Звяга поплелся к двери, как, наверное, пошел бы до плахи, и уже подумывал о том, какой дорогой будет уходить в лес после того, как разбойники заберут скуфеть. Не докажешь княжескому тиуну, что скуфеть силой забрали. А коли и докажешь, то все равно – или гнусу у болота скормят, или до смерти изобьют. «Ладно, потом придумаю, как уйти. Сейчас бы только живым остаться…»

– Отворяй, сволочь!

Не успел Звяга приподнять крюк, как дверь уже вылетела из проема, и ушибленный падающей дверью Звяга полетел на пол, еще раз больно ударившись головой. Тут же вокруг зажглись факелы. В избе стало светло как в полдень. Протерев глаза, первое, что увидел Звяга, – так это красный сапог возле шеи и пожелтевшую знакомую рамку, что висела на поясе у стоящего над ним. Да. Так и есть. Над Звягой стоял княжеский тиун Тороп. А на поясе, на золотой цепочке висела его собственная торопова скуфеть, которую Звяга вырезал для княжеского любимца позапрошлым летом. Оглядевшись, мастер теперь понял, что вся его изба-плотницкая заполнена дружинниками. В свете факелов бликовали красные озверелые рожи.

На поясе у одного из дружинников также висела маленькая ольховая рамочка, незнакомая Звяге, и, судя по орнаменту, новгородской, муромской или еще какой-нибудь работы умельца с северных краев. Самого воина он также не узнал. По всему было видно, что это новый княжеский сотник.

Звяга приподнялся. Стоя на четвереньках, кое-как сотворил поклон, затем встал.

– Заспался я, Тороп. Не ждал, что явишься ночью. Ты вроде как утром обещал…

– Где скуфеть?!

– Да вон, в углу красуется, – еще раз поклонился Звяга.

Гомон в мгновение прекратился, и все люди, что находились в избе, как по команде повернулись к рамке. Мастеру показалось, что прошла целая вечность, прежде чем Тороп опять заговорил. А говорил он, не отрывая глаз от новой княжеской скуфети.

– Два дня как воеводу галицкого убили. Вот такие дела. И убили из-за скуфети. Охраны не побоялись, тати. Напали на лесной дороге, всех перерезали, а воеводину скуфеть с собой увезли. Вот и поспешил я, чтобы и здесь беды не случилось. Работа окончена?

– Окончена.

– И мне тоже так видится, что окончена. Хорошая работа. Ничего не попишешь. Хорошая…

Звяга удивился. Чтобы вытянуть такую похвалу из Торопа, надо было действительно чудо сотворить.

– А не мастерил ли ты иных скуфетей тайно? – С этими словами Тороп резко повернулся к Звяге и уставился на него, не мигая, как змея. – Я вас, чумазых, насквозь вижу. Не прячешь ли? Говори!

– Да где ж я… Да когда ж я, чтоб ослушался, – заволновался мастер, вспоминая про берестяной сверток. Скуфети он самовольно, конечно, не резал, но очертания-то княжеской зачем-то на бересте повторил! Сохранил!

– А ну-ка, дружа. – Не отрывая глаз от мастера, Тороп обратился к сотнику. – Пошли-ка молодца в подполье! Пусть осмотрит.

Прошло еще некоторое время.

– Нет ничего там путного, – пробасил дружинник, вылезая из подполья с факелом, отряхиваясь от паутины.

– А что есть?

– Коренья какие-то есть, мыши есть да сверток бересты.

– Береста? Зачем та береста? – не отпускал Тороп.

– Огонь разжигать, – из последних сил соврал Звяга.

– Ну, смотри у меня.

Тороп кивнул сотнику. Тот отправил двух воинов к коням. Разложив принесенную медвежью шкуру, дружинники осторожно завернули в нее рамку и так же осторожно вынесли из избы. Пока Звяга дрожащими руками разжигал лучину, все ночные гости выходили во двор и усаживались на коней. В избе оставался только один княжеский тиун. Криво улыбаясь, он по-прежнему не спускал жестоких глаз со Звяги.

– Смотри. – Тороп указал на рамочку, что болталась на его богатом расшитом поясе. – А ведь когда ты для меня скуфеть резал, то вовсе не так старался, как для князя.

– И твоя скуфеть хороша, – поклонился мастер. – Делал на совесть. Только не было у меня еще той сноровки, как теперь. Да и дерево было не то.

– Не было сноровки, говоришь? – усмехнулся Тороп. – Ну да ладно…

И, огрев Звягу плетью, также вышел к ожидавшим его дружинникам. Затем вскочил на коня и поскакал, сожалея, что два года назад не выколол глаза превзошедшему себя умельцу.

– Сережа, вы не могли бы написать рок-оперу?

– Чего?

Сергей Садовников очень удивился такому вопросу. Хотя по дороге на Шаболовку уговаривал себя ни единым вздохом, ни междометием не выдавать своего истинного отношения к тому, что эти люди скажут. Но сейчас, услышав про рок-оперу, все-таки вслух удивился и часто-часто заморгал. «Что с ними со всеми происходит? – думал, рассматривая короткую деловую прическу Ольги Румянцевой. – Обязательно что-нибудь такое предложат, что челюсть отпадет. Вот и эта Оленька, которая прекрасно знает меня много лет, как облупленного, знает мои возможности и амплуа, а спрашивает про рок-оперу. Вызвонила меня. Приперся я черт-те откуда… Неужели трудно было все это по телефону проговорить? А я ведь спрашивал.… Не телефонный, говорит, разговор. Мутила, мутила воду.… Ну да ладно…»

– Ольга, ты же знаешь, я никогда не писал рок-опер.

– Да? А что ты писал?

«Да она с ума сошла! Нет. Не сошла. Притворяется».

– Что я писал? Рассказы писал, повести писал, могу сценарий для кинофильма написать или художественной передачи…