«Дождик бьет по глади оконной…» Дождик бьет по глади оконной. Тихо в мире, и мир спит. А напротив меня ворона На соседнем заборе сидит. Только это — затишье пред бурей, И земля в лихорадке дрожит, Будут дни — и рванутся пули, И по миру пойдут мятежи. Будет день… 1934 «Я вечером грустный шел домой…»
Я вечером грустный шел домой, Луна по небу бежала за мной, Бежала за мной и кивала мне, А звезды подмигивали тишине. И ветер усталый на лавочку сел, И нежные парочки тихо шептались, Я вечером шел Ленинградским шоссе, С собой неся тоску и усталость. Я шел, проклиная людей и век, И вот ко мне подошел человек, Его алкоголь немножко качал (Нелепая куртка с чужого плеча), Старенький свитер в пятнах, в грязи, Но звонкий орден с груди грозил, Но звонкий орден щурил глаза, Как будто бы снова над степью гроза, Как будто бы снова плечо к плечу Песням звенеть и звенеть мечу, Как будто бы снова за солнце и дым На смерть идти бойцам молодым. 1934 «Я привык к моралям вечным…» Я привык к моралям вечным. Вы болтаете сегодня о строительстве, конечно, об эпохе и о том, что оторвался я, отстал и… А скажите — вы ни разу яблоки не воровали? Вы швырялися камнями, падали, орали песни, матерились так, что жутко, и орали: «Колька, тресни!»? Вы купались ли в апреле, вы любили ль ночью звезды, синий дым, снежок, и галок, и морозный крепкий воздух? А когда вы стали старше, вы девчонок целовали? Или это не влезает в ваши нудные морали? Сколько знаете вы ночек, что вы дома не проспали, сколько девушек любили, сколько песен вы слыхали? Вы умеете, коль надо, двинуть с розмаху по роже? Вы умеете ли плакать? Вы читали ли Сережу? 1934 ПЕРВЫЙ СНЕГ Чуть смущаясь: «Не просили», Легок, ловок и лукав, Так летел он, бело-синий, И ложился на рукав. Вечер стар, Но гримирован он Радостным и молодым. Я взглянул и зачарованно: «Это ж песни, Это ж дым». Мимо, тонок и на цыпочках, Ветер шел и увидал: Незаметно кто-то выпачкал Облаками эту даль… Ветер был такой изысканный, Ну почти как тот жираф. В это время очень искренно Мне казалось, что жара… И когда я вспомнил все-таки, Что мороз, а не теплынь, Я увидел — в легкой лодке Легкий вальс над миром плыл. И домой. А мама: «Ад теперь». Я ж подумал в полусне: «Очень, очень, очень рад тебе, Дорогой мой первый снег». 1 декабря 1934 НУ КАК ЖЕ МНЕ СКАЗАТЬ! Ну как же это мне сказать, Когда звенит трамвай, И первая звенит гроза, И первая трава, И на бульварах ребятня, И синий ветер сел На лавочку, И у меня На сердце карусель, И мне до черта хорошо, Свободно и легко, И если б можно, Я б ушел Ужасно далеко. Ну как же это мне сказать, Когда не хватит слов, Когда звенят твои глаза, Как запах детских снов, Когда я знаю все равно — Все то, что я скажу, Тебе известно так давно, И я не разбужу Того, что крепко, крепко спит, Но не моя ж вина, Что за окном моим кипит Зеленая весна. Но все равно такой порой, Когда горит закат, Когда проходят надо мной Большие облака, Я все равно скажу тебе Про дым, Про облака, Про смену радостей и бед, Про солнце, Про закат, Про то, что, эти дни любя, Дожди не очень льют, Что я хорошую тебя До одури люблю. 24 апреля 1935 «Нынче окна…» Нынче окна невозможно синие, просто невозможная шальная синь. Удивляются деревья в инее, что луну никто не снес в Торгсин. До того она сегодня золотистая, до того веселым золотом горит, что стихи выходят неказистые и куда-то к черту убегает ритм… 1935 «Ты помнишь, конечно, все…» Ты помнишь, конечно, все: И моря зовущий плеск, И радость, которую ты Мог ощупать руками. Была огромная ночь, И звезды летели к земле, И звезды казались тогда Веселыми светляками. Ты помнишь, конечно, все: И как тебя обдувал Ветер, который знал Столько дорог и песен, Ты помнишь, как он звенел, Этот шальной простор, И как ты терял свой вес (Тебе казалось, ты таешь). Была огромная ночь И полукружье гор. В небе плыла луна, Большая и золотая. Ты помнишь, конечно, все. В комнате синяя тишь. По комнате бродят тени, Ломкие как надежды… 1935 |
