Выглянув из окна, она увидела, как к дому идут ее приятели, огибая неудобно торчащую скалу. Это были четыре девушки и два юноши, все приблизительно ее возраста. Уэйнесс открыла дверь и гости ввалились в прихожую, смеясь, болтая и выкрикивая приветствия. Все нашли, что она очень повзрослела и похорошела.

– Ты раньше была такая грустная, вся в себе, и я часто думала, что за мысли теснятся в этой хорошенькой головке, – призналась Трейденс.

– Мысли были вполне невинны, – рассмеялась Уэйнесс.

– Много думать вредно, – усмехнулась Сандж Боллиндер. – Человек от этого становится безвольным.

– Но так можно открыть для себя очень многое. Я лично уже сделала в этом успехи.

И разговор завязался, пошли воспоминания, зашуршали слухи, однако все шестеро держались подчеркнуто отстраненно, словно постоянно напоминая Уэйнесс, что она теперь чужая для них и, вообще, не своя на Штроме.

И, тем не менее, всех молодых людей объединяла тревога, заставлявшая то и дело посматривать на часы. Причина была проста: через несколько минут Хранитель должен сделать заявление, которое, как намекали, коснется всех, живущих на Штроме.

Уэйнесс подала приятелям горячий ромовый пунш и подбросила в камин новую порцию морского угля. Говорила она мало, предпочитая больше слушать. Разговор вертелся вокруг ожидаемого заявления, и постепенно ей стали ясны политические позиции ее старых знакомых. Аликс-Мари и Танкред оказались хартистами, Трейденс, Ланайс и Айвор – ярыми жэмээсовцами, определявшими свои позиции как «динамический гуманизм». А Сандж Боллиндер, дочь грозного Вардена Боллиндера, высокая, крупная, решительная и беззастенчивая в суждениях девушка, вообще не выказала к разговору интереса. Казалось, она считает подобные беседы нелепыми и незаслуживающими серьезного внимания. Трейденс это бесило и она постоянно приставала к Сандж с вопросами.

– Неужели у тебя совсем нет чувства ответственности?

Сандж пожала широкими плечами.

– Одна грязь или другая – какая разница? А для того, чтобы улавливать между ними разницу нужны мозги поострей моих.

– Но если общество разбито на партии типа ЖМС, то каждая решает определенные проблемы, и в результате, при сложении решений цивилизация все-таки оказывается в выигрыше! – запальчиво воскликнула Трейденс.

– Мило! – вступил в разговор Танкред. – Если, конечно, не считать, что ЖМС занимается такой грязью и ерундой, что никогда никакого сражения не будет, а если будет, то настанет еще большая неразбериха.

– Это пошло и глупо, – фыркнула Трейденс. – А с Сандж, при ее полном отсутствии интереса, вообще нечего разговаривать на подобные темы.

– А я подозреваю, что главным принципом ее жизни просто является скромность. И она не декларирует свои воззрения налево и направо, поскольку, как любой умный человек, знает, что они в любой момент могут измениться. Я верно говорю, Сандж?

– Абсолютно. Я скромна и не верю в догмы.

– Браво, Сандж!

– Сумасшедший поэт Наварт был, как и Сандж известен своей скромностью, однако считал, что только он один и понимает природу, полагая собственную поэзию некой природной силой.

– Очень похоже, – согласилась Сандж.

– Наварт был весьма страстен, но в каком-то смысле совершенно невинен. Когда он намеревался создать что-нибудь выдающееся, то забирался на скалы и писал стихи под открытым небом, используя облака в качестве каллиграфических медиумов.

– Ничего в этом не понимаю, – перебила Трейденс. – Что этот старый дурак мог видеть в облаках?

– Неизвестно, – обиделся Танкред, глубоко чтивший безумного поэта и боготворивший все, что его касалось. – Но самые лучшие его произведения датированы именно тем временем. Словом, методы Наварта иррелевантны нашим. А вы как думаете?

– Я думаю, ты столь же безумен, сколь и твой Наварт.

– Как я слышала он упал со скалы, преследуя козу и едва выжил? – вступила в светский разговор Уэйнесс.

– Вот глупец! – рассмеялась Аликс-Мари. – Чего же он хотел от козы?

– Кто знает? – задумчиво произнес Танкред – Может быть, это всего лишь одна из многих тайн мастера?

Айвор снова посмотрел на часы.

– Еще десять минут. Уэйнесс, конечно, знает, в чем дело, но молчит.

– Разве у тебя нет ностальгии по Штроме? – поинтересовалась Аликс-Мари.

– Честно говоря, нет. У меня было много работы по Консервации, и ни на какую ностальгию времени не оставалось.

Айвор презрительно рассмеялся.

– Ты говоришь о Консервации как о какой-нибудь религии!

– Нет, не религии. То, что я чувствую – это любовь. Кадвол дик, открыт и прекрасен, и я не вынесу, если он станет иным.

– Но в жизни есть много вещей поважнее, чем Консервация, – сентенциозно заметила Ланайс.

– А я вот не стремлюсь ничего сохранять, – в своей обычной манере ввернула Сандж. – И никогда ни о чем не жалею.

– И правильно, – подхватил Айвор. – На Кадволе нет ничего особенного. Два-три больших города с сомнительными ресторанами, пара казино да двадцать домиков на озере Элиан, окруженных двумя тысячами акров садов и парков, в которых полно горячих девиц. Ну, еще изгороди, за которыми можно скрыться от бенджи и ярлапов, не говоря уже, разумеется, о туристах.

– Айвор! – взорвалась Аликс-Мари. – Твои замечания отвратительны!

– Не вижу, почему. Они просто откровенны.

– Может быть. Но я убежденный консерватор, во всяком случае настолько, насколько это слово означает неприкосновенность моей собственности и ее недосягаемость для вульгарного большинства.

– Это что – новая политика ЖМС? – невинно спросила Уэйнесс.

– Разумеется, нет, – сердито ответила Трейденс. – Айвор просто придуривается.

– Ха-ха! – засмеялся Танкред. – Стоит только пацификам потерять хотя бы часть оперения из своих громких фраз, они сразу становятся похожи на сов, дрожащих под ветром!

– Как зло, – не моргнув глазом, парировал Айвор и повернулся к Уэйнесс. – Танкред – чудовищный циник. Он даже сомневается в существовании правды! Кстати, о чем же будет говорить с нами твой отец? Или ты предпочитаешь играть в тайны?

– Предпочитаю. Через несколько минут вы все услышите «тайну» из первых уст.

– Но ты-то знаешь?

– Конечно, знаю!

– Но из этого все равно ничего не выйдет! – запальчиво воскликнул Айвор. – Мы проницательны, решительны и мобильны – все его доказательства пропадут втуне!

– Никаких доказательств вы и не услышите.

Но Айвор нес свое.

– Вправо или влево, на запад или восток, вверх или вниз – все равно! Он никогда не сможет работать с «динамическим гуманизмом»!

– Он и не станет, как только поймет, что это такое.

– Динамический гуманизм – это мотор, который движет философией ЖМС! И он гораздо более демократичен, чем все ваши Хартии и Консервации! Его нельзя отрицать!

– Браво, Айвор! – одобрил Танкред. – Ты мог бы произнести блестящую речь, если бы она не была такой скудоумной. И я хочу предупредить тебя раз и навсегда: как бы пацифики ни грезили услугами распрекрасных йипских девиц, ваши бредовые мечты никогда не станут реальностью, поскольку Кадвол – заповедник, и им останется. Надеюсь, идея не слишком трудна для восприятия?

– Ну, это не очень-то гуманистический взгляд на жизнь, и я его не разделяю. Двигаться с места все-таки надо.

– И движение есть, – призналась Уэйнесс. – Только не думаю, что оно вам понравится. – Она нажала кнопку настенного экрана, который вспыхнул и явил перед собравшимися внутренность зала Совета.

Когда Уэйнесс ушла, Эгон Тамм попытался собрать всех на террасе «Отдыха космонавта», но ему не позволила этого сделать группа молодых людей, закидавших его вопросами. Правда, он мог лишь бесконечно повторять, что скоро все прояснится и не стоит тратить время, чтобы еще раз услышать в ответ одно и то же.

Больше всех задавал вопросы мощный молодой человек с розовым лицом и значком на лацкане, с надписью: «Власть – йипам!».