Жрица обратилась к нему по-испански, с улыбкой именуя его nuestro señor enemigo[103], и пригласила к завтраку, накрытому на приземистом прямоугольном столе под кокосовой пальмой. Они вместе сели на циновки и принялись за еду. На столе был вареный рис, который ели руками, печеная рыба и жареный свиной окорок, показавшийся ему, голодному, вполне съедобным, хотя раньше он признавал свинину только в виде ветчины или бекона. Они ели, а поодаль стояли с факелами воины в набедренных повязках. Под конец девушки принесли котелок с дымящимся имбирным чаем, который им подавали в чашках из полированной скорлупы кокосового ореха, а потом какой-то старик налил из бамбукового сосуда только что собранный кокосовый сок, чистый, как белое вино, но слаще его.
Утро уже озарило вершины гор, когда они встали из-за стола и она повела его через лес к источнику, горячая струя которого врывалась в небольшое озерцо; они вместе плавали, видя при этом тела друг друга, светившиеся под водой, как зажженные лампы.
Потом, лежа на покрытом травой берегу, они говорили о ее войне, и она сказала, что дон Фернандо — именно тот, кого они ждали, что он — тот святой человек, который освободит ее народ, превращенный христианством и испанцами в стадо рабов. Когда же он возразил, что он сам христианин и испанец, она ответила, что таково желание ее богини: поставить себе на службу врага, разрубив Крест его же Мечом.
Они провели вместе весь день, и архиепископу казалось, что тело его, покрытое лишь набедренной повязкой, пробуждается от долгого сна. Пробуждается молодым навстречу обретенному августовским днем в далекой земле чуду. Жара была непривычна, как непривычен и внезапно пролившийся тропический дождь. Ничто не было ни абсолютно новым, ни вполне узнаваемым: ни птицы, ни звери, ни цветы, ни ощущения. И все же земля как бы предстала перед ним в новом облике, она поражала его — словно он утратил всякую память о прошлом или перенесся на другую планету. Он чувствовал себя, как Адам, пробуя впервые манго, бананы, черные соленые ягоды, от которых губы становились фиолетовыми, и какие-то похожие на яблоки плоды с золотой кожурой, сладкой мякотью и горькими зелеными семечками.
Потом он увидел неистовые моления язычников и постепенно склонился к мысли, что здесь, где природа столь буйна и щедра, идея единого Бога просто нелепа. Пляшущих и вопящих идолопоклонников окружали дикие горы и джунгли, где бешено переплетались мириады различных форм жизни, и все в этом кишащем многообразии, каждая его частица, вероятно, действительно могла иметь своего божка — притом божка не обязательно доброго и благонравного. Приученный думать о религии как о чем-то возвышенном, он, наблюдая за жрицей во время священного ритуала, все больше убеждался в том, что только такой она и могла быть — зловещей и буйной, как сам этот обряд поклонения, как джунгли вокруг.
В ту ночь он стал ее возлюбленным.
В последующие дни невероятный слух разнесся по приозерному краю: христианский прелат отрекся от своей религии и теперь вел войска приверженцев старой веры против испанцев. По ночам его видели то здесь, то там галопом скачущего на коне, почти обнаженного — в одной красной набедренной повязке — и размахивающего пистолетом. Иногда рядом с ним скакала жрица, а за ними — повстанцы, уже обученные обращению с мушкетом и аркебузой. Каждую ночь они совершали набеги на города, охотясь за оружием и богатыми трофеями, и каждое утро после их набегов город за городом присоединялись к восставшим, пока весь приозерный край не перешел на сторону архиепископа и принцессы, а само озеро не стало оплотом мятежников, куда не отваживался проникнуть ни один испанский корабль.
К середине августа архиепископ и принцесса продвинулись далеко вниз по реке и устроили штаб-квартиру в пещере, под скалой, именуемой Лакан Бато, почти на виду у города. Столица лежала у их ног беззащитная — губернатор отбыл с войсками на юг сражаться с голландцами. Оставшихся в Маниле солдат хватало лишь на охрану ее стен — наказывать «озерных» бунтовщиков было некому. Вот почему мятеж так быстро распространился вниз по Пасигу и восставшие смогли вплотную подойти к столице.
Военная кампания, начатая архиепископом, преследовала одну цель: захватить Манилу, прежде чем губернатор вернется со своими войсками. Удерживая Манилу в руках повстанцев, можно было рассчитывать, что и все остальное население Лусона поднимется с оружием в руках и присоединится к восстанию. Тогда губернатор окажется меж двух огней и, прижатый к морю, попадет в руки либо восставших, либо голландцев.
В пещере на берегу реки архиепископ и принцесса разрабатывали план взятия Манилы. На город собирались идти в третью неделю августа и сразу тремя отрядами: один пройдет по восточному берегу Пасига к Багумбаяну, что у бухты, другой — вдоль западного берега к Киапо и Бинондо, а третий, предводительствуемый самим архиепископом, на лодках спустится по реке к форту в устье Пасига, где все три отряда должны соединиться для штурма городских стен.
А пока принцессе нужно было съездить на Центральную равнину и поднять народ в Булакане, Пампанге и Пангасинане, чтобы, когда падет Манила, все центральные провинции оказались в руках повстанцев. Ведь поскольку именно они были житницей колонии, средоточием ремесел и торговли, сокровищницей и местом пребывания правительства, завоевание этих районов означало бы завоевание Филиппин.
В ночь перед отъездом принцессы на север они с архиепископом свершили в святой пещере ритуал — любовное действо на алтаре в честь богини. А на рассвете, под проливным дождем, садясь в лодку, которая должна была увезти ее, принцесса обратилась к нему со странными словами прощания.
— Помни, — сказала она, — даже если поход окончится неудачей, даже если мы с тобой погибнем, это будет не последняя наша битва. Мы снова восстанем из мертвых, чтобы вместе продолжить борьбу за дело нашей богини.
И опять ему пришли на ум мексиканские ведьмы, их третье приветствие: «Слава тебе, Сид, завоеватель Индий, которому суждено лишь почивать там!»
Он содрогнулся, но не от промозглой сырости. Дул ураганный ветер, и он подумал, что принцессе не повезло с погодой для путешествия, а ему вроде бы повезло, ибо людям его легче будет идти незамеченными в дождь и бурю.
Но когда после полудня собирал он свои силы для решительного удара, то не знал самого главного: его шпионы не успели передать ему важные сведения, так как попали в руки правительственных солдат. А сведения были о том, что губернатор, которого тайно известили, вернулся вместе со своими войсками. От захваченных шпионов противника он узнал о готовящемся нападении на город и послал солдат окружить скалу с пещерой. И когда архиепископ в одной лишь набедренной повязке, как и все его воины, обращался к повстанцам с напутственной речью, войска правительства уже стояли на вершине скалы, невидимые за стеной дождя.
Первым же залпом архиепископ был ранен в плечо, и выстрелы посеяли панику среди его воинов: те, у кого не было оружия, бросились вниз, вооруженные же начали карабкаться наверх в слепящем дожде, но тут же были отброшены спускавшимися оттуда солдатами. Скользя по грязи, мятежники и солдаты скатились с крутого склона на берег реки, где разгорелась жестокая битва — и на суше, и в бушующей воде. Через час она закончилась, эта битва между христианством и возродившимся язычеством. Повстанцы были разбиты наголову — груды их трупов лежали на берегу, уцелевшие тонули, как крысы, в бешеном потоке. И тут, словно в насмешку, стих ураган, едва прекратилась стрельба, и безразличная ко всему луна появилась в небе.
Архиепископа отнесли во внутреннюю пещеру и положили на алтарь. Минуту спустя явился сам губернатор и спросил раненого, кто он такой.
— Я дон Фернандо Монтеро де Эспиноса, архиепископ Манилы. Ваша светлость, велите поскорее позвать врача, иначе я истеку кровью.
Губернатор ответил:
— Вашему преосвященству доставят исповедника, а не врача, ибо неразумно было бы оставлять Ваше преосвященство в живых.
