— Скажите и о запахе, — попросил доктор Гуарин.

— А, да. Когда я вошел, я хотел лишь осмотреть внешнюю пещеру, но вдруг почувствовал приятный запах. Он вроде бы шел из внутреннего помещения. Это заставило меня заглянуть туда, и там я обнаружил девушку. Когда мы с охранником подошли к ней, то поняли, что именно тело источало этот приятный запах. Да, запах исходил от нее, не очень сильный, но вполне ощутимый.

— Когда я прибыл полчаса спустя, — сказал доктор Гуарин, — слабый аромат все еще чувствовался в воздухе во внутренней пещере. И запах несомненно — да-да, несомненно исходил от тела. Очень странно, потому что, могу вас заверить, девушка не пользовалась духами.

— И она никак не могла попасть в пещеру незаметно?

— Никоим образом, — сказал Почоло. — Поскольку нам хотелось избежать беспорядков, мы с майором Торресом позаботились о том, чтобы охранники не спали на посту. То он, то я вечером заходили туда их проверить и при этом всякий раз заставляли охранника делать обход вдоль берега реки на случай, если молодежь вздумает собраться в темноте на демонстрацию или что-нибудь в этом роде.

— Накануне я был там в десять вечера, — сказал полицейский чин, — и охранник доложил мне, что поблизости никого нет.

— Может быть, — предположил Джек, — он сам впустил девушку.

— Каким образом? — откликнулся Почоло. — Дверь в пещеру заперта, а ключей у него не было. Ключи всегда в полицейском участке.

— А не мог он подобрать отмычку?

— Послушай, Джек, первым делом нам как раз и пришло в голову, что это охранник убил девушку и положил ее в пещеру. Но мы его допросили «с пристрастием», и теперь ясно, что он здесь ни при чем. Его отпустили, когда доктор Гуарин сказал нам, что девушка, во-первых, не была убита, а во-вторых, если даже ее и убили, то убийство могло произойти только между пятью и семью утра, потому что смерть наступила в этот промежуток времени. Однако с четырех до семи охранник сам был под наблюдением. Напротив, через реку, находится фабрика, и ночная смена кончается там в четыре утра. А поскольку было очень тепло, рабочие — сплошь молодежь — отправились на реку купаться. Они плавали наперегонки от одного берега до другого, и, так как наш охранник имел строгий приказ никого не пускать на берег около пещеры, ему пришлось присматривать за ними и отгонять пловцов, если те подплывали слишком близко. Когда прибыл майор Торрес, он все еще был занят этим.

— Там были десятки купающихся, — подтвердил полицейский чин, — а те, кто не влезал в воду, выстроились на противоположном берегу и дразнили охранника. Нет, он тут ни при чем. И мы знаем, что он не был знаком с девушкой. Даже если предположить, что он открыл замок отмычкой и впустил ее — какой в этом смысл? Секс? Но к ней никто не прикоснулся.

— Собственно говоря, — сказал доктор, — Ненита Куген была девственница — virgo Intacta[5]. Странно после этого слышать о каком-то ее невероятном распутстве. Когда она лежала на этом алтаре, такая чистая и благоухающая, то казалась изваянием девы-мученицы.

— Не знаю, как это произошло, — сказал майор Торрес, — но, когда мы закончили осмотр и решили убрать тело, на берегу уже собралась толпа и все говорили, что в пещере нашли мертвую девушку и что ее тело источает благоухание. За дорогой, идущей вдоль берега, находится старое баррио[6], и туда — представляете! — вдруг потянулась целая процессия этих старух. На них были эти странные шляпы, они пели и скакали, переходя дорогу, — фанданго, видите ли. Пришлось их разогнать, образовалась ужасная пробка… Впрочем, движение на этой дороге и так чересчур интенсивное, пробки там всегда.

— Мне пришлось выйти из машины и идти пешком к пещере, — сказал Почоло. — Я бросился туда, как только мне сообщили. Причем, Джек, они ведь не знали, кто эта девушка, но я-то узнал ее. Когда она приехала, она передала мне письмо от матери. И, глядя на нее мертвую, я вспоминал о молодой Альфреде, когда она ходила с косичками, а мы с тобой были вихрастыми юнцами, и обо всей нашей старой компании. Люди видели, как их мэр чуть не заплакал. Кстати, девушка была больше похожа на Альфреду, чем на падре Кугена.

— Странно, что для тебя он все еще падре Куген, — сказал Джек.

— Послушай, старина, так ведь сколько семестров он преподавал нам английскую литературу! Да, насчет этих старух в дурацких шляпах: примерно с неделю они устраивали свои шествия, пели и плясали там, за дорогой. Ближе они подойти не могли. Мы не пускали их на берег, к пещере, но они приносили с собой рис и цветы, даже какую-то еду, и бросали все это вниз, к пещере.

— Ты не знаешь, что бы это могло значить?

— Пусть скажет доктор Гуарин, Джек.

— Видите ли, мистер Энсон, моя теория состоит в том, что все это — отголоски древних суеверий. Скажем, существовал когда-то обычай убивать молодого члена племени во время сева. Юношу или девушку, посвященных богам, приносили в жертву с песнями, плясками и прочими штуками. Весь этот тарарам и привел к тому, что обряд сохранился в памяти не как кровавое убийство, а как праздник. Ежегодные заклания стали легендами об избранниках, которых боги брали к себе и поселяли в каких-то священных местах. Отсюда, скажем, миф об Эндимионе[7], спящем непробудным сном в пещере богини Луны. Не исключено, что в мае, когда старики и старухи у нас услышали, что в знаменитой пещере нашли девушку, источавшую благоухание, народная память проснулась в них. Предполагается, что тот, кого возлюбили боги, должен источать аромат. Кстати, и в церкви сейчас ведь то же самое: кто умер в «благоухании святости», тот прямой кандидат на канонизацию. Но нашим старикам и старухам этот аромат напомнил о куда более древних обрядах. Многие из них еще помнят рисовые поля на месте нашего города и майскую фиесту перед началом сева. Вот старухи и устроили процессию — именно старухи, потому что в незапамятные времена они-то и были жрицами и носили эти чудные шляпы, маски и замысловатые прически. И дикие пляски устроили, и разбрасывали рис, цветы, яства, поскольку в незапамятные времена был такой обряд, связанный с севом. А что, мистер Энсон, разве не могла та же память веков пробудиться и в вас сегодня утром, когда вам представилась обнаженная девушка, прогуливающая на ниточке краба?

Сейчас Джек куда больше, чем прежде, был уверен, что он действительно видел это. Нет, ему не «представилось».

— Может быть, то, что я видел, и нереально, — сказал он Почоло, — но мне это не померещилось.

— А если нереально, — улыбнулся Почоло, — то как ты мог это видеть?

— Доктор Гуарин говорит, что во мне проснулась память веков. С этим я, пожалуй, соглашусь — если допустить, что эта память может проявляться таким образом, что ее воспринимает глаз.

— Ну это уж нечто сверхъестественное.

— Не обязательно. Люди, видящие мираж в пустыне, не видят чего-то такого, что существует в действительности, но они видят, им не мерещится. Может быть, обстановка в коридоре гостиницы и мое психологическое состояние наложились одно на другое и произвели то, что видел я.

— Кто-то говорил, будто иногда наши чувства так обостряются, что на мгновение мы обретаем способность видеть и слышать незримо сущее вокруг нас. Но там речь шла о религиозных видениях. А я, — сказал Почоло, — вряд ли соглашусь назвать обнаженную девушку, прогуливающую краба, религиозным видением.

Они обедали вдвоем в «Селекте», на улице Аскаррага. Почоло угощал. Джек только выбрал место — «Старая „Селекта“, если она еще существует». Для них это место было памятное: в конце сороковых они, компания безусых юнцов, собирались здесь ежедневно — на мериенду, легкий полдник после занятий, или перекусить после кино. Тогда эта часть города выглядела оазисом в пустыне руин, которую представляла собой столица. Соответственно и «Селекта» была «шикарным местечком» в те дни, когда они, первое поколение молодежи в послевоенной Маниле, которое стали называть «тинэйджерами», гурьбой отправлялись сюда, после кино или уроков, пересчитав предварительно все наличные карманные деньги, чтобы удостовериться, всем ли хватит на сандвич и кока-колу. Правда, за юного Почоло Гатмэйтана в порядке благотворительности обычно платили другие.