Когда Эрмане было пятнадцать лет, умерла ее мать, и братья привели в дом жен, которые, превратив девочку в служанку, всячески старались ее выжить — лишний рот им был не нужен.
«Уразумев, что не желали ее, покинула она их, испросив прощения за то, что была таким бременем. И не имея куда пойти, поселилась одиноко в пещере на берегу реки, в месте, называемом Лакан Бато. Там, часто говорила она позднее, провела она счастливейшие годы жизни как целомудренная отшельница, невеста, посвятившая себя нашему Господу и Спасителю. Там молилась она денно и нощно о благоденствии деревни своей, всечасно обретая утешение в том, что небесный жених незримо рядом с нею. И столь действенны были ее молитвы о ниспослании хорошей погоды, богатых урожаев и доброго здоровья, что стали селяне в благодарность ей приносить подношения к пещере — мясо и рис и прочую снедь; девица же, оставив себе лишь самое необходимое, щедро оделяла сими дарами нуждающихся. И много голодных семей были таким образом спасены от гибели дарами Эрманы — жирными белыми курами, наиболее часто оставляемыми крестьянами у ее пещеры, ибо грубое суеверие гласило, что оные подношения обеспечивают сеятелю тучное поле, скотоводу — плодовитое стадо, а жене — плодородное чрево».
В двадцать лет Эрмана пережила кризис. С одной стороны, что-то звало ее оставить пещеру и уйти в мир, с другой же, для нее невыносима была мысль покинуть эту благословенную обитель, где она постоянно чувствовала присутствие небесного жениха.
«Так колебалась она с год, не в силах уйти, пока духовный наставник не указал ей сурово, что она оскорбляет Бога, не повинуясь зову его. Тогда, не медля более, тотчас отправилась она в столицу, где суждено было ей провести остаток жизни, хотя город не привлекал ее и был, скорее, пустыней, жестоко учившей тому, как жить, не ведая отрады».
В Маниле она посещала бедняков в их убогих лачугах, страждущих в больницах, грешников в узилищах. Над нею издевались, называли безумной, и часто даже бедные, которым она приходила помочь, побивали ее каменьями. Тогда она сказала себе, что была слишком счастлива там, в своей пещере, когда в миру другие страдали, и это есть кара ей за счастье, за то, что считала себя добродетельной, когда в миру процветало зло. И что была она не добродетельной, но себялюбивой, затворилась в своем себялюбии — а теперь за грехи небесный жених ее оставил.
«Более мудрые из исповедников наставляли ее, что в сем лишении надлежит видеть часть опыта духовного, испытание, имя которому la noche oscura — темная ночь души, но все ж не могли разубедить ее в том, что потеря сия обрекает ее на гибель. Молитва стала для нее тяжким трудом и не приносила утешения, как не приносило его служение сирым и страждущим; а в сих трудах она подвизалась и тогда, когда верила, что не спасут они ее, ибо на ней лежит проклятие. В том она была убеждена и говорила своим исповедникам, что, где бы ни находилась, везде чувствует отсутствие Бога и пустота сия ужасна, но тем не менее была у нее вера, что надобно продолжать молитву и благочестивые деяния».
Как видим, Эрмана рассуждала вполне современно, пытаясь жить, как велит Господь, даже если его и нет.
«Когда чума и мор обрушились на город, она ухаживала за больными, сии же последние утверждали, что само ее присутствие исцеляет. Говорили, что стоило ей возложить руку на горящий в лихорадке лоб, как жар унимался, и что голос ее возвращал к сознанию тех, кто уже был в объятиях смерти. И много было таких, которые уверяли, что лишь молитвами ее спаслись от чумы. Оттого и те, кто раньше называл ее безумной и нелепой, стали возносить ее как отмеченную благословением свыше и уже почтительно именовали ее Эрманой. Но когда говорили они ей: „Молись за нас“, отвечала она: „Молитесь за меня“ — и простиралась пред ними».
Тогда же, во время чумного поветрия, Эрмана встретилась с другими «беатами» Манилы — женщинами, которые, подобно ей, жили в молитвах и созерцании, но, выходя из дома, шли служить людям. Иные из них были знатными дамами, бежавшими блеска и суеты света, потому что узрели Смерть, пляшущую на балу; иные — вдовами или старыми девами, а то и юными девицами, внявшими призванию свыше, но не ушедшими в монастырь, ибо не нашлось для них такового. Всех их коснулись веяния века, и в жизни своей они были, сами не ведая о том, «метафизиками» XVII столетия.
Собрав их, Эрмана попыталась устроить общину. Начинание это повергло в немалую тревогу церковь и государство, которые не могли примириться с тем, чтобы женщины, не бывшие монахинями, создавали общины, не подчиненные мужскому господству. Но поскольку в то время был в городе единственный женский монастырь святой Клары, и притом весьма небольшой, новая община «беат» явилась желанным убежищем для многих, особенно для туземных женщин, которым в те времена не разрешалось постригаться в монахини. Успеху этого опыта способствовал в какой-то мере ореол святости, окруживший Эрману, хотя в глазах властей она и ее единомышленницы были в равной степени «вне закона». И только после ее смерти и, в сущности, благодаря ей — благодаря тому преклонению, что вызвала ее кончина, — общину «беат» признали официально как некое подобие женской обители.
Последние годы ее жизни прошли безмятежно, и минула Темная Ночь ее Души, которую вновь озарило радостным светом явление небесного жениха, чье возвращение пробудило в ней дар ясновидения, и нарекли ее прорицательницей.
«Губернатор, молясь однажды в соборе, сильно был обеспокоен, ибо не мог решить, посылать ли войска на юг (где, сообщали ему, замечены вражеские суда), и вдруг некая женщина в черной вуали, белом одеянии и черном переднике опустилась рядом с ним на колени и прошептала ему на ухо: „Опасность, господин мой губернатор, не на юге, а здесь. Так что держи войска под рукой“. В то же мгновение она удалилась; а адъютанты прознали, что то была чудотворица, известная под именем Ла Беата, искусная в пророчествах. Вняв слову ее, он отложил отправку войск и позднее возликовал таковому своему поступку, ибо враг, как обнаружилось, и впрямь был вовсе не на юге, а укрывался у входа в бухту, ожидая ухода войск, дабы предательски обрушиться на нас; но теперь же, быв обнаруженным, сам попал в засаду и был сокрушен. С того дня губернатор проникся доверием к Эрмане, и оное доверие она не раз оправдывала столь полезными советами, что не предпринимал он ни единого шага, не призвав ее и не выслушав ее мнение.
Столь же великое уважение питал к ней и архиепископ, и это несмотря на то, что вел непрестанную борьбу против общины „беат“, в мятежный дом коих он тем не менее приезжал для бесед с Эрманой, ибо и его привлекала ее способность читать в душах людей. Стоило ему лишь назвать какого-то человека, как она тут же раскрывала его нрав и дарования, делала же сие без зла, но скорее в поисках истины, из желания добра ближнему, любя то достойное, что открывалось ей в нем, и содрогаясь и сокрушаясь над страстями, от коих его надо было спасти. И когда спросили однажды ее мнение о некоем молодом еще человеке, только что назначенном на высокий пост, она воскликнула в ужасе, что сего юношу обрекли на смерть. Так оно и случилось. Через несколько месяцев молодой человек тот погиб, не в силах противостоять искушениям, открывшимся ему на высоком посту; став спесивым мздоимцем, он предался пороку и, погрязнув во грехе, сам в отчаянии лишил себя жизни. В другой раз архиепископ приехал проститься с нею, ибо врачи посоветовали ему поправить здоровье в Мексике, но она сказала ему так: „Здесь у вас слабое здоровье, но, если вы поплывете в Мексику, не будет никакого“. После чего прелат отменил свое плавание на корабле, и корабль сей по выходе в море был настигнут бурей и потонул у берегов Самара [62]. Когда же архиепископ приехал к ней поблагодарить за спасение его жизни, ответствовала она, что наилучшей благодарностью было бы прекратить войну с ее общиной, на что он возразил, что не может поступаться принципами ради друзей. Она же молвила: „Ради друзей — нет. Но мы ведь должны подставлять другую щеку врагу“. Позже он узнал, что в молитвах своих величала она его nuestro señor enemigo[63]».
