— Конечно, он был! Старый. Как он мог не быть?.. Его списали назад лет пять или семь…

«Она развелась, а я скоро умру, — подумал я опять. — Мне душно. Я всё понимаю. Также и то, что понимать здесь нечего. У меня высокая температура. Единственное, может быть… Да, мне хотелось бы, чтобы это решалось не коллегиально, а вот учредить бы приз какой-нибудь за что-нибудь. Конкурс. И победитель получал бы право единолично выбрать имя… название… Конечно, он бы чувствовал ответственность этого выбора, размышлял бы, советовался с кем-нибудь… Но в конце концов… Как это было бы приятно!.. А может, нет?..»

— Господа… — стали приглашать в конференц-зал. Задвигались. Наверное, Елена Борисовна приехала.

— Ну вот. Андреича нет, — заволновался Паша. — Беда, если он проигнорировал это дело. Он — может.

— Почему?

Паша не понял:

— Почему — может?

— Нет, почему беда?

— Ну а как же мы с тобой? Вдвоём?.. Так мы ведь даже ничего не обсудили, не условились. Что решаем? Курчатов?

— Хорошо. — Я вновь оценил. — Пусть. «Академик Курчатов». На нём можно будет проводить конференции всякие. Даже не обязательно по физике… Плохо, единственно, что его, наверное, в списке нет.

— Да список этот!.. — махнул Паша. — Пережиток… Ты сейчас увидишь, как он будет в первые же десять минут отвергнут и изодран в клочки. Начнут все вопить: «отрыжка коммунистической идеологии!»

Мы вошли в зал.

Я не стану подробно описывать всех перипетий этого заседания. Я чувствовал себя всё хуже и хуже. Температура росла. Стало покалывать где обычно и ещё вдруг отдалось в левую ногу под коленкой. Один человек меня немного развлёк, который сказал весьма взвешенную речь за Виктора Цоя. Он не был фанатом. Он методично аргументировал, с цифрами, как это послужит рекламе и привлечёт туристов. Ему возразили, что тогда уж лучше «Владимир Высоцкий». Он оспорил это, опять же с цифрами, и добавил, что мы, мол, должны заглядывать в будущее лет на двадцать, а Высоцкий потянет не более чем на семь-восемь. Старик с палкой выступил и заявил, что Есенин будет любим всеми без исключения контингентами ещё двести лет по меньшей мере. В общем, всё так шло, на уровне почти перебранки. Паша оказался прав: старый список быстро забраковали, и больше о нём никто не вспоминал. Мысль о том, что это, быть может, последнее моё деяние, побудила меня взять слово и предложить то, что мне пришло в голову насчёт конкурса. Чтобы победитель выбирал имя, какое хочет. Я говорил вяло и ни на чём не настаивал. «Не сейчас, конечно, — говорил я, — но надо так решить, чтобы в следующий раз…» Со мной так же вяло, в общем, согласились, оставив вопросы, которыми, как я понял, никто не имел желания заниматься. Какой конкурс? чего? зачем? Записали, чтобы это кто-то когда-нибудь разработал. Потом я сказал, что — почему всё людей да людей? может быть, другие названия? города?.. Ставрополь, а? «Почему Ставрополь?» — спросили меня. «Не знаю… Город Креста…» — «Но это стиль грузовых, — запротестовали, — так называют самоходки». — «Тогда «Ставрополье». Ещё лучше. Бывает же… «Карелия», например…» — «Ну, «Карелия» — женский род. А здесь среднее: что-то безличное, неопределённое, глыба какая-то». — «Не такое уж безличное, — стали спорить. — Ставрополье — раздолье…» — «Ага. Вижу русское приволье…» — «Нет, надо ударение на первом слоге. Так энергичнее. «Ставрополь». Без всякого «е». Так хорошо…» — «Ну вот! Греческое слово. Мало русских, что ли, городов? Калуга, Тверь…»

— Время, время, — сказала Елена Борисовна. — Давайте сокращать.

Действительно, прошло уже два часа.

— Больше не будем вносить предложений. Или как?.. Давайте голосовать по тем, что имеются. Какие там? — она обратилась к секретарю.

— Виктор Цой… Маршал Жуков…

— Жуковых и так много, — крикнули. — Всюду один Жуков. Надоел!

— Кто за Жукова? — постучала Елена Борисовна.

Поднялось три руки. За Есенина две. За Цоя одна. За Курчатова мы с Пашей. За Ставрополь — все остальные и даже — вдруг — сама Елена Борисовна. Я тоже проголосовал — вторично и окончательно. Получилось восемь голосов.

Меня сильно тошнило. Поджелудочную свело отчаянно, я схватился за неё, скрючившись и еле-еле удерживаясь, чтобы не закричать. Паша помог мне подняться, вывел и посадил в машину.

Речь шла об эстетическом релятивизме. И мне подумалось, что если б Николай Касаткин имел какое-нибудь представление об этом, он бы не так остро переживал нападки критики, доходившие порой до неприличия. Я уж не говорю о декадентах во главе с Бенуа, которые глумились над бедным Касаткиным от всей души, — но даже сам Стасов, «в силу известной ограниченности», как написано в одном советском исследовании…

Именно это я и хотел процитировать: «Стасов, в силу известной ограниченности…», — но моя рука повисла в нерешительности над белым листом с горизонтальными линейками. Я задумался: почему «известная»? Кому о ней известно? И что о ней известно? — Мне неизвестно ничего. Поэтому я начал писать: «в силу ограниченности, которая, по-видимому…»

Но шариковая ручка вдруг заскользила по листу, не оставляя никакого следа, словно он был натёрт чем-то жирным. Воском, что ли? Я пригляделся внимательней и увидел, что он действительно блестит… Склонился ниже, пытаясь понять, что это за блеск. Тут мне показалось, что расстояния между линейками разные… Нет, не «показалось», а так оно и есть: лишь приблизительно одинаковые. Издали они могли казаться… а когда я приблизил лицо и сосредоточил взгляд…Нет, это и не линейки! Какие-то щели… Между досками… Щели между досками, выкрашенными белой масляной краской. Поэтому и блеск. И ручка не пишет… Нет, ручка потому, что я лежу внизу, а доски надо мной, я смотрю на них с расстояния не меньше двух метров…

Я ничего не понимал. Ручка у меня в руке действительно… Но — никакого листа. Вместо него — потолок. И когда я поглядел осторожно по сторонам, то понял, что это потолок крестьянской избы. Постепенно я определил, что лежу одетый поверх одеяла на железной пружинной кровати в горнице, освещённой неярким электрическим светом. Три низеньких окна задёрнуты пёстрыми занавесочками, а поверх занавесочек — непроглядная темнота. Кроме того, в избе страшно холодно, я закоченел. Ужас заключался в том, что я не узнавал этой избы и не мог понять, как я тут оказался. Был какой-то провал в памяти…

Последнее, что я помню, — дочь и годовалая внучка. Я с ними обедал в нашей квартире на кухне. Дочь сварила вкусный суп — гороховый со свиными рёбрышками. Поджарила сухарей. Внучка сидит за маленьким столом на колёсиках. Ей дают протёртые яблоки, но она не ест, плюётся, весь нагрудник заплёван коричневой кашей. Глаза косые. Она смеётся и пляшет сидя, бьёт ножками и ручками во всё что ни попало. Жаркий августовский день в Москве. Далеко за окнами девятого этажа собирается гроза.

А теперь что? — Холод и тишина. Зима, наверное. Лампочка под белым блестящим потолком горит очень тускло. Я одет в свитер и толстые джинсы, под которыми ещё кальсоны, но всё равно мне холодно… Единственный звук, который я наконец различаю на фоне мёртвого молчания, — тиканье ходиков где-то на стене. Я нахожу их глазами: вот они — гирька спустилась почти до лавки, надо подтянуть… Стрелки показывают без пятнадцати восемь… Я вспоминаю, что где-то… — Шарю в карманах и выуживаю свои ручные часы вместе с несколькими монетами и парой десятирублёвых бумажек. Эти идут, как ни странно, и показывают восемь без двух минут. Зимой в деревне это с равной вероятностью может быть как утро, так и вечер.

Но в любом случае надо сначала согреться, а уже потом попытаться что-то сообразить или вспомнить… Посредине комнаты печь. Наверное, русская. Я не вижу, потому что её устье обращено в другую сторону — в кухню, отделённую дощатой перегородкой, немного не доходящей до потолка. Я спускаю ноги с кровати — при этом оказывается, что они обуты в большие, тяжёлые ботинки, — и осторожно иду, со страхом заглядываю за перегородку. — Стол, стенной шкафчик, горка тарелок за стеклянной дверцей. На столе щербатая кружка. На лавке эмалированные вёдра для колодезной воды — одно пустое, другое наполовину… Слава Богу — у печки несколько поленьев и нащепанная лучина в прутяной дырявой корзинке. Тут же и спичечный коробок, и кочерга…