Если ты мне выдавишь сердце,

если вынешь оттуда всю робость,

я сгорю с легким запахом серы,

грудь мою нельзя будет тронуть.

Наших сретенских, нас, бумажных,

отличишь от любых, сермяжных,

свет нам всюду горит зеленый,

Бог весть кем когда запаленный.

И поеду, поеду, поеду

я по Сретенке, как по небу.

Переулочек мой Печатный,

он и черствый и невозвратный.

Человек я — автомобильный,

автомобильчик мой прямо двужильный,

и при свете, свете зеленом

я под наклоном взлечу над балконом.

Но ты выдавливаешь мне сердце,

ты вытягиваешь всю робость,

а в моем кино сорок серий,

и ни одну из них нельзя тронуть.

Теребит меня старуша

За рукавчик шаровар.

Мы выходим, баба Груша,

На Рождественский бульвар.

Запахни мне туго шубку,

Обвяжи кашне не зря —

Ведь морозец не на шутку

На седьмое января.

Не забудь меня, старуша,

Пригляди еще за мной —

С этой горки, баба Груша,

Соскользну я на Цветной.

Понесет меня, былинку,

Раскровившую губу,

То ли к цирку, то ли к рынку,

То ли в самую трубу…

Отведи меня, старуша,

На бульвар под Рождество.

Я зачем-то, баба Груша,

Не забыла ничего.

Не забыла, не забыла,

Не забыла, не смогла —

Как мне Сретенка светила

И Рождественка цвела.

В стране, где женщин никогда не звали Агнес,

Едва ли Агнеса или Агния, зато

Бывали опыты, поставлен был диагноз,

Хотя никто его не чувствует, никто.

В стране, где женщин никогда не звали Агнес,

Нет, кто-то пробовал необщие пути,

Пролепетать случалось: милая, ты, Ангел!

Но ты не Агнес все-таки, прости.

Жить там, где женщин, ни одной, не звали Агнес,

Да и мужчин не звали Ричард никогда, —

Какая пагуба душе, какая наглость,

Какая дикость, серость, варварство, беда…

Можно держать пари,

что я не возьму гран-при,

ни на каком состязаньи,

черт меня подери.

Можно держать пари,

что никакое жюри

не кинется мне на шею,

черт меня подери.

Можно держать пари,

что на счет раз-два-три

я раздам призы и подарки,

облобызаю судей

и тихо уйду отовсюду,

черт меня подери.

И опять я звоню с трудом,

и мурашки бегут по коже.

Приезжай, навести мой дом,

вот дома у нас непохожи.

Судный день не есть суицид,

каждый палец тобой исколот.

А потом — суета и стыд,

а потом — суета и холод.

Я устала так раздираться,

я хочу уступить тискам,

и давай со мной разбираться,

разберем меня по кускам.

Эти фото и эти строфы

поздно складывать и копить.

Ощущение катастрофы,

не желающей отступить.

Я пишу теперь клочковато,

мало магии и волшебства,

и страница мне узковата,

И синица едва жива.

И сынишке со мною скучно,

к няньке просится все равно.

Приезжай, посидим на кухне.

Есть израильское вино.

Не такая уж я сластена,

не такая уж Суламифь.

Я смотрю на тебя смятенно,

руки за голову заломив.

Хочешь, рядом садись, побалуй,

расскажи про твою страну,

ничего мне не надо усталой,

спой мне песенку — я усну.

Ну что ты все сидишь, ну что ты все молчишь,

Где ты витаешь?

Сидишь уже века, уставясь в облака,

И их считаешь.

Но ты же не бумажный змей

И даже не воздушный шар, да и не птица.

А все — лететь, летать, а нет чтобы узнать,

Как возвратиться…

Ты знаешь, на Земле в огне или в золе —

Но всяк на месте.

Да, ты взлетишь, взлетишь, туда, куда глядишь, —

Лет через двести!

Ведь ты лее не бумажный змей

И даже не воздушный шар, да и не птица.

А все — лететь, летать, а нет чтобы узнать,

Как возвратиться!

Ты стал похож на тень. Уже который день —

Все без улыбки.

И для тебя цветы растут из черноты

Твоей ошибки.

Но ты же не бумажный змей

И даже не воздушный шар, да и не птица.

А все — лететь, летать, а нет чтобы узнать,

Как возвратиться.

Ты не отводишь взгляд, а я не в лад, не в склад

Твержу серьезно:

Чем тут сидеть в клети, снимайся и лети,

Пока не поздно.

Пока тебя не обошли шары и змеи всей Земли,

Смеясь недобро…

Пока лицо не обожгли ветра и бури всей Земли

И целы ребра…

Хотя ты не бумажный змей,

Хотя ты не воздушный шар, да и не птица,

Но не молчи и не сиди!

А собирайся и лети, чтоб возвратиться.

Чтоб возвратиться!