Когда вышел изможденный монах, брат мой осужденный, последний в очереди монахов передо мной, вышел грустный, я постучал в дверь.

— Разрешите? Осужденный Савенко, приговорен по статье 222-й, часть 3 к четырем годам лишения свободы, начало срока 7 апреля 2001-го, конец срока… — Только тут я осмотрелся и увидел, что в комнате полным-полно офицеров.

— Достаточно, — сказал Хозяин, сидевший во главе стола. — Что там у нас с Савенко? — спросил Хозяин, обращаясь к группе офицеров, сидевших вдоль комнаты справа от меня.

— Так как Савенко не отбыл еще положенных шести месяцев в колонии, — начал, подымаясь, тощий капитан Жук.

— Он что, еще у вас в шестнадцатом, ведь он в тринадцатом, — перебил его Хозяин. — Садитесь, капитан… — Капитан сел.

— Вы признали себя виновным, Савенко? — обратился Хозяин ко мне.

— Я не оспаривал приговор, — сказал я и прибавил: — Гражданин начальник. — И замолчал.

— Вы должны обдумать ответ на этот вопрос. На суде вы не признали себя виновным. Верно и то, что вы не обжаловали приговор. Но на комиссии прокурор обязательно спросит, признаете ли вы себя виновным. Найдите ответ. — И, обращаясь к офицерам, безапелляционным тоном Хозяин сказал неожиданное: — Решение по условно-досрочному освобождению Савенко откладывается и переносится на следующее заседание. Можете идти, — сказал мне Хозяин.

Только тут я вышел из своей нирваны и, закрывая за собой дверь, подумал, что Приставкин, по-видимому, сдерживает свое обещание. Работает над моим условно-досрочным. Или Господь Бог работает в паре с моим адвокатом Беляком.

На лестничной площадке оставалось одно-единственное кепи. Это было не мое кепи. Оно было старее моего. Но я взял его и вышел. У поста номер один я встал по стойке смирно, так как там уже стояли, ожидая своей участи, несколько осужденных. У магазина, справа от поста номер один, стояли осужденные, приведенные сюда для shopping, то есть для приобретения сигарет, чая, булочек или мгновенных макарон. Они молчали.

Небо было все таким же сияющим, жарким, бездонным, и с Востока и Юга, с родины Будды, шли приятные, четкие, как бусины, облака. Мимо прошел майор Алексеев и накричал на нас: «Что вы стоите тут, как дурные столбы? Почему не идете на ОД? А ну, пошли, шагом марш!» Мы и пошли за ним, потому что ОД, штаб оперативных дежурных, помещался в здании о двух этажах в ста метрах от нас. Принципиально было, а на самом деле безразлично, где ждать нам наших бригадиров или завхозов, чтобы забрали нас в отряды. Что у поста №1, что у ОД. Но Алексеев был не в духе.

Передвинутый, я опять окунулся в мою личную нирвану. Никаких эмоций, бездонное небо, солнце, нагревающее плечи, сжигающее уши и, если приподнять голову, надбровные дуги. Никаких желаний. Скулы и лицо постно обтягивает кожа. Жиров в рационе практически нет, и потому мы выглядим более постными, чем самые голодные монахи. Ну да, порой наш суп покрыт пленкой подозрительной и маслянистой, но это ОНО не усваивается никак организмом. Это заходит в полость рта и выбрасывается через задницу. Только и всего. От скудного рациона в колонии я сделался в несколько раз святее, чем был в тюрьме. Я скоро начну левитировать, то есть подниматься над серым асфальтом колонии. И буду висеть над ним. Еще в тюрьме мертвые стали мне ближе живых. Тогда я уже написал «Священные монстры». А в колонии я уже достиг умения когда угодно выходить из ситуации и входить в метафизический мир: летать беспрепятственно по Истории, проноситься над шершавыми боками ледяных железных и каменных планет или мог ползти тараканом по влажной плоти девочки с портрета. Колония! Наши офицеры! Наши козлы! Да что они могут такому сделать, как я, если я достиг этой безболезненной легкой святости. Какой там Приставкин, я дошел до того, что у меня появилась надежда выйти по УДО, Хозяин ведь зря не стал бы меня готовить, а мне все равно! Этого я от себя ожидал. Я так и думал, что доиграюсь с огнем, дойду однажды до того, что воспарю над вертухаями, дубаками, супами и кашами и что неволя, что воля будут мне единым временем.

Меня забрал Евстафьев, идущий к нам в 13-й отряд. Капитан сказал мне, что у него были на меня большие виды, что мои предложения (я по его просьбе сочинил две страницы предложений, среди прочего я предлагал читать заключенным лекции по пониманию истории и поведению человека в обществе) кажутся ему интересными. Но, кажется, так он понял сегодня по поведению Хозяина, меня придется проводить по УДО. Капитан вздохнул, может быть, ему хотелось меня помучить. Чуть позже он наказал Юрку Карлаша неделей строевых занятий на плацу только за то, что Юрка завел журнал не того вида, который он, наш психиатр, велел изготовить. Скажу, что Евстафьев, этот бэби-фэйс, распорядился приклеить к журналу большой конверт, где должны были располагаться психологические карточки заключенных, ну, там, сангвиник зэк или холерик, болел ли по психической части. Много всего на самом деле, психанкета из двадцати восьми вопросов… В наказание Юрка должен был после ужина и до отбоя несколько часов топать с другими наказанными по плацу. Он приходил изнуренный и усталый. Хромого, его бэби-фэйс наказал чрезмерно. У Юрки вообще нет недостатков. За что такого?

Если б Евстафьев наказал бы меня, он бы не мог меня наказать. Так как я достаточно снабжен уменьями, чтобы превратить наказание в удовольствие. Во время марша строевым я взвинчиваюсь, сатанею от удовольствия, топаю с наслаждением, вхожу в непонятный мне самому галлюцинаторный азарт и готов идти хоть до Берлина. Конечно, я могу устать, как и все, но тогда я упаду. И упасть после такого напряжения, я знаю, будет также огромным удовольствием. Такой, как я, наверное (это предстоит еще выяснить опытным путем), может получить наслаждение и от смерти. Во всяком случае, я точно сорвался с цепи, сорвался, и что со мной сделаешь. Меня не вернуть к обычным эмоциям человека.

— Ну как, — спросил меня Юрка вечером, — зачем вызывали?

— Сообщили, что перенесли решение по УДО, отложили до следующего раза, когда соберется комиссия.

— Ну, — оживился Юрка. — Такого не бывает!

— Сам Хозяин сказал.

— Точно домой скоро пойдешь, — заявил Юрка.

Я не решился сообщить ему, что мне и здесь хорошо. Это звучало бы кощунственно. Ему было бы обидно. И он мне не поверил бы.

Я не решился сказать ему, что между аквариумами с рыбками и портретом девочки на стене я чувствую себя более святым, и загадочным, и чистым, чем буду чувствовать на воле, где все вульгарно и нет нужных градусов святости и монашества. Я не решился сказать ему, что страдание очищает, а те условия, в которых мы живем, может быть, наилучшие для существования духа. Я не сказал ему, что здесь полное торжество метафизики достигнуто. Правда, оно никому из нашего отряда не нужно. Да и из всей колонии №13. Только мне оно нужно, это торжество метафизики.

Во времена первых апостолов был такой Симон Маг или, как его в русской транскрипции называют, Симон Волхв. Маг звучит более мощно, русское Волхв отдает неким сладким либерализмом. В таком слове не должно быть гласных. Симон был родом из Самарии, из местечка Гиттон. Деяния апостолов повествуют, что «Симон приводил самарян в изумление своими волхованиями», «выдавал себя за кого-то великого». О нем говорили: «Сей есть великая сила Божия». Симон крестился, впрочем, как повествуют Деяния, христианином он не стал, но оказался «исполненным горькой желчью в узах неправды». Симон возил с собой некую Елену, выдаваемую им за «Мысль Божию», и симониане, его последователи, чтили их как Зевса и Афину. Первоначалом всего — духовного, душевного, материального — Симон Маг считал Первоогонь. Первоначало раскрывается, но и в раскрытости своей оно есть и раскрытость, и невыразимое единство, или Молчание.

Остановлюсь, чтобы заявить, что даже уже эти первые сведения об учении Симона Мага, а они сообщены нам неким Ипполитом, якобы жившим во II веке нашей эры, уже впечатляют. А чтоб еще больше прислушался ты, читатель, к учению Симона, вот тебе несколько биографических приманок. Симон Магус был соперником Христа, первым в истории христианства Ересиархом, то есть вождем ереси. Еще известно о нем, что он демонстрировал чудеса не хуже качеством, чем Иисус. Он, например, при стечении толп народа летал на закате дня над Иерусалимом. Сбил же его с небес молитвою апостол Петр, посетивший в это время Город. И сбил осторожно, сказав, пусть, мол, он не разобьется, но сломает ноги в трех местах. Что якобы и произошло. Представляете себе, медный закат над храмами Большого города, летящий человек, растрепанный и разгневанный Петр в каком-то древнем халате, борода, немытые волосы, и, как Икар, падает с небес темная фигурка человека. Симон Маг, очевидно, попортил немало крови христианству, потому что они постарались обезобразить память о нем, как могли. Якобы он попытался «дар Божий получить за деньги», купить, возможно, епископство. И потому грех этот, расширенный до пределов современной коррупции, называется доселе «симония». То есть, если, скажем, папа или архиепископ за взятку устроит священнику повышение по службе, то это и есть симония.