— Я пригласил вас с тем, чтобы мы могли выразить наше глубокое восхищение самым грандиозным из всех когда-либо построенных в мире кораблей прежде, чем мой бедный, бедный друг Демосфен пустит его на слом, — сказал на приеме Аристотель Тебос.

— Смешно! — сказал Скуратис репортерам, когда они попросили его прокомментировать заявление друга. При этом он изобразил легкую усмешку, будто это и в самом деле было смешно.

Он был в ловушке. Он знал, что Аристотель Тебос прав — положение дел Аристотель понимал, как понимал его каждый, кто имел дело с кораблями.

Но что значат какие-то семьдесят две тысячи в неделю? Только семьдесят две тысячи, чтобы не позволить Тебосу смеяться последним. Можно немного потерпеть. Это «немного» вылилось в несколько лет.

Однажды, когда Скуратис завтракал в Нью-Йорке с одним африканским дипломатом, его вдруг осенило. Если замысел удастся, он прославится, станет великим! Аристотель Тебос умрет от зависти.

Скуратис чмокнул африканского дипломата в прыщавую черную щеку и пустился в пляс вокруг ресторанного столика. Дипломат был озадачен, но Демосфен объяснил ему, что тот должен делать.

Государственный департамент США узнал об этом слишком поздно.

— Вы шутите! Они там все посходили с ума!

Эти слова произнес сотрудник Госдепартамента, и относились они к Организации Объединенных Наций.

Его коллеги с ним согласились.

Его звали Римо. Предполагалось, что он войдет в помещение после того, как выключат свет. Ему обещали, что все будет подготовлено как надо. Однако теперь он уже знал: в лучшем случае это означает, что ему правильно указали город — Вашингтон, округ Колумбия, — дом — здание Госдепартамента — и, возможно, номер комнаты — подъезд Б, 1073.

И вот он стоит у нужной двери. Коридор так ярко освещен, что можно снимать кино; из зала доносится разноязычная речь. У входа дежурит охранник с револьвером на поясе и значком на груди. Выражение лица у него такое, будто он только что получил нагоняй от начальства и впредь поклялся не давать к этому ни малейшего повода. Он сказал Римо, что не может никого пропустить без предъявления документа. При погашенном свете вообще входить нельзя.

— Благодарю вас, — сказал Римо и отошел — ему сказали, что он не должен привлекать к себе внимание. Еще ему сообщили, что он получит секретные инструкции, но времени для этого уже не оставалось. Вообще он не ощущал той всесторонней поддержки, которую КЮРЕ обычно была в состоянии ему обеспечить.

Во всесторонней поддержке Римо не был уверен. В прежние времена, еще до того, как было закрыто главное управление КЮРЕ в Штатах, для Римо каждый раз заготавливались нужные документы и «сверху» сообщали, что там-то он найдет того-то, который сделает то-то и то-то, и Римо проходил в правительственные здания без затруднений. Его всегда ожидало определенное лицо, не знающее, кто он такой, но знающее, что он имеет беспрепятственный доступ туда-то и туда-то.

Но это было в прежние времена, когда миллионы затрачивались на любую мелочь. Теперь иное дело.

Опустив в автомат десятицентовую монетку, Римо набрал номер телефона, записанный на клочке газеты.

— Свет включен, — сказал он в трубку.

— А вы не перепутали адрес? — У говорившего был сдавленный голос, как будто челюсти у него двигаются с трудом.

— Подъезд Б, 1073, — сказал Римо.

— Точно. Вас должны впустить при погашенном свете.

— То же самое вы говорили мне раньше.

— Ищите выход самостоятельно, но помните — никаких инцидентов!

— Блеск! — сказал Римо Он прислонился спиной к стене — худощавый человек в светлых брюках, темном свитере и мягких мокасинах, приобретенных им в Риме, на Виа Плебесцито, когда он работал в Европе.

Теперь он снова дома, в Америке, и, если не считать небрежной манеры одеваться, ничем не отличается от других людей, входящих в подъезд Б.

Однако наблюдатель с более острым глазом обратил бы внимание на то, как он движется, на безупречную координацию движений, никогда ему не изменяющую; на неслышное дыхание, на темно-карие кошачьи глаза, на широкие запястья.

Но и этот наблюдатель мог бы ошибиться, приписывая ему то, что не было ему свойственно. Мужчины считали его очень спокойным и даже рассеянным; реакция женщин была иной: они чувствовали в Римо силу и тянулись к нему, причем влекло их не столько удовлетворение, которое, они знали, он мог им дать, сколько первобытная потребность принять в свое лоно мужское семя — как будто он мог один обеспечить выживание целой расы.

Римо их внимание стало теперь докучать. Где были все эти женщины, когда ему было девятнадцать лет? Тогда он мог потратить половину своего жалованья на шикарный обед в ресторане и шоу, а взамен получить лишь поцелуй, да и то не всегда. Досаду вызывало не то, что в юности он платил так много за такую малость, а то, что сейчас, когда представляется столько легких возможностей, он уже немолод.

Однажды он поделился своими сожалениями с Чиуном, корейцем, которому перевалило за восемьдесят. Тот ответил своему ученику так:

— В своих исканиях ты богаче, чем иные в своих приобретениях. Тот, кому все легко достается, не ценит полученного. Но для того, кто долго добивается и достигает многого, оно значительно дороже. Теперь, когда ты наделен большой жизненной силой, твоя задача заключается не в том, чтобы завоевывать женщин, а в том, чтобы удерживать их на расстоянии.

— Я не понимаю, папочка, — смиренно отвечал Римо, — каким образом приобретенное искусство удара поможет мне заполучить бабу с хорошей задницей.

— Что-что?

— С хорошей задницей.

— Фу, гадость! Отвратительно! И как только язык у тебя повернулся! Язык белых умеет только унижать, но не может точно выразить мысль. Послушай меня. Секс есть не что иное, как средство выживания. Когда выживание перестает быть главной проблемой, когда у людей появляется иллюзия защищенности от ужасов жизни, тогда секс становится, по-видимому, чем-то иным. Но на первом месте — выживание. Женщины это знают, и это будет привлекать их к тебе.

— Я буду себя хорошо вести! — съязвил Римо.

— Ты ничего не умеешь делать хорошо. Это только тебе так кажется, у тебя завышенная самооценка.

— Ты говоришь неразумно, папочка!

— Тот, кто пытается делать из глины алмазы, должен помнить, что ему придется часто стирать одежду, — сказал Чиун.

Эта фраза обеспокоила Римо: он знал, что был не прав и наговорил много лишнего в тот давно прошедший, но памятный день.

Прижав телефонную трубку подбородком к плечу, Римо ждал ответа.

— Я не знаю, что вам ответить, — услышал он недовольный голос Смита.

— Это уже прогресс, — сказал Римо.

— Что вы хотите этим сказать?

— По крайней мере теперь вы признаете свою несостоятельность.

— Римо, мы не можем позволить себе никаких инцидентов. Пожалуй, вам сейчас лучше уйти оттуда, а потом мы что-нибудь придумаем.

Римо с этим не согласился.

— Нет! — твердо сказал он. — Я уже здесь и просто так не уйду. Всего доброго!

— Погодите, Римо… — донеслось до него, но Римо уже повесил трубку.

Он подождал, пока дверь в зал 1073 закроется, и прошел в ближайший мужской туалет. Мраморные писсуары были старыми и растрескавшимися.

К Римо пристал было какой-то гомик, но тот его отшил. Оставшись один, он надавил на край писсуара в том месте, где он крепился к стене, и оторвал раковину, как спелый персик с дерева в августе месяце. Набрав пригоршни обломков мрамора, он принялся выбрасывать их в коридор. Покончив с этим делом, он вышел из туалета и, указывая на кучу обломков, строго спросил:

— Кто это сделал? За дежурного я могу поручиться — это не его рук дело. Он все время был у входа в зал.

Рядом с ним остановился мужчина в сером костюме, с портфелем в руке.

Римо ухватил его за лацканы пиджака и стал громко доказывать, что это не мог сделать дежурный, так как тот был все время у дверей, и что он назовет лжецом любого, кто станет утверждать обратное.