Когда Корделия сгинет и заберет с собой все деньги. Может, он хотел сказать «если», не «когда»? На миг он почувствовал, как гордится тем, что не задумался об этом раньше. Однако очень скоро стало ясно, что нет, гордиться тут нечем, потому что он пока просто вообще не думал, что будет, когда и если Корделия сгинет. Теперь же, раз уж воображение забросило его в такую даль, можно было забраться еще дальше и вообразить себе, что ее нет, вернее, нет с ним, – каково будет не видеть ее, не говорить с ней, не иметь ее поблизости, под рукой, в любую минуту. Но чтобы это вообразить, надо было сначала представить, что она с ним, увидеть ее мысленным взором, ее лицо и его выражение, ее тело и его движения, услышать ее голос, а это у него не получалось. Единственное, что он мог сделать, это описать ее словами. Едва его посетила эта мысль, как за ней скопом хлынули другие, уродливые обобщения, фантазии, упреки. Если бы в эту минуту такси затормозило рядом с Корделией, стоящей на углу, он бы ее не узнал, – нет, бред. Он уже некоторое время неосознанно, но систематично выдворял ее из своей памяти, готовясь выдворить ее из своей жизни, – еще больший бред. Он никогда, в сущности, не чувствовал ее, не представлял до конца, – обратного не докажешь, но это неправда. Он никого не в состоянии мысленно себе представить, не только Корделию, и никогда не мог, – бред бессовестный потому что он мог по первому требованию предъявить запечатленные в мозгу снимки кого угодно от бабушки до этой зубастой зверушки, которую он только что…
Следующие несколько минут ушли на мысленную проверку последнего утверждения, и оно оказалось совершенно справедливым: да, имелось несколько трудно объяснимых лакун, но все более-менее значимые подружки оказались на месте, а также несколько делающих ему честь довесков, вроде институтской привратницы, вышедшей на снимке поразительно резко, как раз в тот момент, когда она вгрызалась в свою омерзительную конфету. Он принялся убеждать себя, что на самом деле вовсе даже не забыл, как выглядит его собственная жена, – и тут ему в голову пришла последняя, и самая гнусная, отговорка. Он ведь гребаный книжный червь, ученый, доктор наук, книжник и аналитик, только книжками и интересующийся, но все эти годы он почему-то думал, что это не так, не может быть так, потому что на самом деле он еще и блудливый кобель. В его представлении идеальный день состоял из следующего: с утра – парочка лекций и семинар, днем – ненавязчивый секс и лингвистические штудии, ужин в одиночестве, за чтением научного журнала, и спокойный вечер за разработкой принципиально нового подхода к высказываниям старца Зосимы из «Братьев Карамазовых», а перед самым сном – полчаса, посвященных Лермонтову. Все остальное попросту заполняло неизбежные паузы. Так уж ли ему нужны теннис, китайский чай, Халлет, Криспин, этот паршивый великолепный «ТБД»? Котолынов и Ипполитов, каждый по-своему, произвели на него некоторое впечатление, но только потому, что они иллюстрировали собой Россию, ту Россию, которая его интересовала, предмет его изучения. Ну, а Анна… неужели, увидев в ней надежду, он в очередной раз обманулся?
Ричард не успел довести этот монолог до конца, потому что они прибыли на место. Он подбежал к входной двери, которая распахнулась ему в лицо; на пороге стояла Анна. Это избавило его от необходимости вдаваться в объяснения. Как и в доме Радецки, он заметил на заднем плане какую-то фигуру или фигуры и, шмыгнув мимо Анны, а теперь прошмыгивая мимо в меру озадаченных кузины/невестки и невестки/кузины, пожелал им всем доброго утра. Достигнув уборной, он немыслимо долго расстегивался и разоблачался – и все это время сосредоточенно думал о дромадерах. Заглотанные утром литры воды, которые, как ему тогда казалось, иссыхают, даже не достигнув желудка, теперь дали о себе знать. Он и не вспоминал про них, пока не оказался перед входной дверью. Вылившись наружу, они унесли с собой и похмелье, и его симптомы. Как бы там ни было, он больше не ощущал себя собственным призрачным двойником.
Анна, испытывая видимую неловкость, стояла у входной двери с каким-то коротышкой в кепочке, в котором Ричард признал таксиста. Как только он появился, оба повернулись к нему с явственным облегчением.
– А, вот и вы. С вас…
– Сдачи не надо, – Ричард протянул ему двадцатку.
– Ну, это очень щедрое…
– Нет, пожалуй, оставьте себе пятьдесят пенсов, а остальную сдачу давайте сюда. – Он сказал себе, что пора начинать жить по-новому.
Когда дверь закрылась, он обратился к Анне.
– Прости, ты собиралась уходить?
– Не сейчас – Она внимательно поглядела на него. – Проходи, садись.
Ричард крепко обнял ее, но ненадолго, потому что боялся расплакаться, а этого нельзя было делать по нескольким причинам. Анна отвела его в гостиную, украшенную вазочками и выстланную плитками, где он когда-то познакомился с профессором Леоном и Хампарцумяном, и оставила его ненадолго, видимо, пошла предупредить их, чтобы не совались. Вернувшись, она села рядом и взяла его за руку.
– Похоже, проблем у тебя чем дальше, тем больше, – проговорила она.
– Да, все старые на месте плюс парочка новых.
– Одна из них – отсутствие галстука?
– О Господи, я и забыл.
– Сейчас.
Вторую ее отлучку он переждал, сосредоточенно пытаясь не думать о Корделии. Анна вернулась с обыкновенным, коричневым в белую полоску, немного ворсистым галстуком из гардероба Леона или Хампарцумяна. Настроение у него слегка улучшилось, когда он понял, что она не собирается надевать на него галстук лично.
– Может, он не очень хорош, но другого, без перекрещенных пистолетов или сальных пятен, я не нашла.
Ричард решил замять эту тему и стал рассказывать Анне то, что считал нужным рассказать про сегодняшний день; она сочувственно слушала, но явно не усматривала во всем этом ничего особенного. Потом он сказал, что теперь перейдет к рассказу о вчерашнем вечере. И добавил, сам себе напоминая телевизионного диктора, что некоторые детали этого рассказа могут показаться ей в высшей степени прискорбными.
Рука, которую он держал, дернулась. Анна выпрямилась, темный завиток выбился из-за уха.
– Но с тобой все в порядке? Никто не заболел, не ранен, не умер?
– Да нет, ничего такого. Просто возле моего дома меня ждал человек, который представился полицейским из Москвы.
Анна выглядела озадаченной и вроде как даже приготовилась рассмеяться, точно ждала какой-нибудь английской или другой экзотической шутки, что, впрочем, было более чем извинительно после произнесенной им фразы и смехотворной напыщенности, с которой он ее произнес.
– Он им и оказался?
– По-моему, да. Он сказал, что приехал сюда помочь разобраться с судами над нацистскими преступниками. Но еще он добавил, что работает в обычной уголовной полиции, которая расследует всякие преступления, совершающиеся в Москве, в том числе и мошенничества. Анна, он хотел, чтобы я сделал все возможное и положил конец затее с твоим воззванием, потому что твой брат действительно преступник и должен сидеть в тюрьме. Так он сказал.
– А ты, сколько я понимаю, не выставил его за дверь, ничего такого. И правильно. Да, это правда. Ты потом расскажешь мне подробности, но он говорил правду о моем брате. В глазах полиции он преступник.
– Боже мой.
Чувство, вернее, мысль, которую Ричард до этого все откладывал в сторону, теперь вернулась к нему: в принципе, он вообще-то не любит продолжительных соприкосновений с женщинами, не любит держать ладонь в ладони, как вот теперь, а в прошлом не любил ходить взявшись за руки. Кроме того, хотя Анна вроде была огорчена его открытием, но не настолько, насколько он считал уместным.
Бессознательно, но верно откликнувшись на его мысли, она отняла руку и сжала ее в другой, говоря:
– Впрочем, думаю, все не так уж ужасно, не настолько ужасно, как ты думаешь. С твоей точки зрения, и ты в этом не одинок, в моей стране все преступники, в той или иной степени. Приходится ими быть, чтобы выжить. Уж ты-то наверняка это знаешь, милый. И вне всякого сомнения, ты знаешь, что, поскольку в Советском Союзе любой поступок любого гражданина является политическим шагом или может быть представлен как таковой, по сути, различия между политической полицией и обычной полицией не существует. Если значительный человек хочет насолить незначительному, он всегда может обвинить того в краже, или в подделке официальных бумаг, или еще в чем-нибудь противозаконном. В любом уголке России, и в других республиках, и в других соцстранах часто повторяют одну и ту же поговорку: «Кто не крадет у государства, крадет у своих детей». Ты наверняка ее слышал. Так вот, у моего брата есть дети. И еще жена, а у нее есть мать. Да, всем нам было бы куда легче, если бы он сидел в тюрьме за свои демократические взгляды, но, к сожалению, так не всегда бывает. Я знаю, мне нужно было рассказать об этом раньше, но тут и рассказывать-то особо нечего.
