ВЕСЕННЕЕ По размытым дождями неделям, Через свежесть туманную вброд, Завершается новым апрелем Тяжелеющий солнцеворот. Даже ты, утомленный от стужи, В городском задыхаясь плену, В голубой распластавшейся луже Удивленно заметил весну. И опять велика и бессонна Исступленная гулкость ночей, От больного трамвайного звона, От мятущейся грусти твоей. И опять задрожит у запястья Кровь живым, воскрешенным крылом, Чтоб к почти небывалому счастью Через сон полететь напролом. Но так мало от счастья осталось В зацветающем шуме, и вот: Поцелуй и большая усталость У распахнутых белых ворот. (1933 «Современные записки». 1934. Т. 55) «В перекличке часов, иссякающих даром…» В перекличке часов, иссякающих даром, В беспощадно крутом обороте колес Оползающей ночи несешь ты подарок — Тяжесть нового дня и бессмысленность слез. Изнывает трамвай на тугом повороте, Прибывает у шлюзов густая вода, Ты же прячешь лицо в сквозняке подворотен И одними губами считаешь года. А на дальних путях та же грусть семафоров, Полустанков бессменные ночи без сна, — Как тогда, как всегда, и по-прежнему скоро Отцветает кустом придорожным весна. Ты стоишь за шлагбаумом и машешь рукою Сквозь пронизанный дрожью предутренний час. Поднимается боль, и уже ты не скроешь Паутину морщин у заплаканных глаз. Ожиданье растет, вырастая в огромный Всеобъемлющий шум. И я знаю, ты ждешь, Что в такое же утро (ты знаешь? ты помнишь?) Под весенним дождем, сквозь прохладную дрожь, Ты со мной возвратишься в покинутость комнат И в бессилии навзничь, как я, упадешь. (8.6.1933 «Скит». II. 1934) ОПЕРАЦИЯ Бил эфир в виски. Тугое тело Синеватым паром истекло. Молчаливый ангел в маске белой Небо втиснул в тонкое стекло. И звенела сталь на полках шкапа Остриями неотлитых пуль. Падали густые капли на пол И перебивали редкий пульс. И никто не видел и не слышал, Как, взлетев эфирным холодком, Сердце дерзким голубем на крышу Опустилось звонко и легко. И, остановив часы и годы, Перепутав месяцы и дни, Сквозь небес полуденную воду Проступали звездные огни. Шли удары тяжело и редко, Голубиный перебив полет: Это смерть в грудной огромной клетке Пробивалась медленно сквозь лед. А когда тяжелые ресницы Проломили звездную дугу, Жизнь пришла со злым укусом шприца, С горьким жаром искривленных губ. (Прага, 1932 «Скит». I. 1933) Нелюбимым («От нежности тяжелой не уснуть…»)
От нежности тяжелой не уснуть Всю ночь. Не думать и не ждать рассвета. Пусть молодость еще одну весну Встречает звонким, исступленным цветом. Мы не услышим, мы еще пьяны Разлуки изнуряющим дурманом, И голос искупающей весны Взывает поздно (или слишком рано?). Спокоен сон неполюбивших нас. Мы промолчим. Не назовем их даже. Мы скроем пустоту бесслезных глаз И душ самодовлеющую тяжесть. И будет ночь пустынна, как всегда, На сквозняке больших бессонных комнат, Когда любовь нахлынет — как вода И нас утопит в нежности огромной. («Современные записки». 1934. Т. 56) «Коснулась дрема моего плеча…» Коснулась дрема моего плеча, И сразу стало просто и понятно, Зачем из ночи выплыла свеча, Роняя розовые пятна. От звона колоколен за окном Торжественнее будет сердце биться, Когда слова низринутся дождем На распростертую страницу. От губ сухих и от тяжелых рук Ты — далеко, и мне тебя не надо, Ты — как в тумане уходящий звук, Как предзакатная прохлада. И мой уход торжественен и прост, — Уже легки, по новому, колени. — Я знаю, ты принес мне ворох звезд В тепличной свежести сирени. (Прага, 1935 «Скит». III. 1935) БЕГСТВО В стекле морозном вечер и поля И телеграфа пелена тугая, И звонкая текучая земля Крутыми верстами по шпалам убегает. Как от бессонной ночи голова Легка, а вкус тяжел и горек!.. На полустанках — гулкие слова. На станциях — обыденное горе. Цыганскую дешевую тоску Не заглушить стихом простым и строгим. Гитарный лад, малиновый лоскут И тень моя на взвихренной дороге. Не проскользнут по мерзлому окну Вокзальных бликов мутные зарницы. Не убежишь! Я рук не разомкну… Я только молча опущу ресницы, Чтобы не вздрогнуть и не закричать От счастья и от ужаса — как дети, — Когда коснешься моего плеча Ты, возвратившись завтра, на рассвете. (1935) |
