В конце 1970 года Руди было присвоено звание подполковника. Он продолжал устраиваться в Штатах, чтобы в любой момент быть готовым принять на себя руководство сетью тайных советских агентов по всей стране. Инга безотказно помогала ему, нередко записывая и расшифровывая радиосообщения или посылая на листках почтовой бумаги невидимые донесения.

Они скучали по Канаде, по оставшимся там друзьям, но отдавали должное радушию и раскованности, присущим, как они быстро убедились, американцам. Однако они не позволяли ввести себя в заблуждение чисто внешним отрадным приметам этой страны. Супруги Герман твердо знали, что под этой радужной оболочкой скрываются неизлечимые пороки разлагающегося капиталистического общества. Какой бы прекрасной и гостеприимной ни была эта страна, для Руди с Ингой она оставалась вражеской территорией, полем боя, на котором они неподкупно сражались. В редкие минуты досуга они мечтали о том, как по завершении всех трудов, которым посвящена их жизнь, они отойдут с передовой линии борьбы и спокойно отдохнут у себя дома, в коммунистической Чехословакии.

Правда, их беспокоил Петер. Они видели, что он растет американцем. Не станет ли он здесь противником коммунизма? Главная беда была в том, что, когда в доме появлялись гости, Петер постоянно слышал: его отец рассуждает как убежденный антикоммунист, для которого Советский Союз — государство отсталое, угрюмое, с палаческим режимом. А потом, в кругу семьи, даже оставаясь с сыном наедине, Руди не мог позволить себе опровергнуть свои же рассуждения или начать внушать Петеру марксистские идеи в качестве противоядия убеждениям, которые сын усваивал в школе и от своих приятелей. Было решено, что Инга каждое лето будет увозить Петера в Европу месяца на два. Пусть он там впитывает европейскую культуру и знакомится с европейскими формами социализма.

Между тем проникновение в Гудзоновский институт все никак не удавалось осуществить, и это становилось постоянным источником раздражения.

Руди расспрашивал об этом институте техников из Ай-би-эм, прочел ряд посвященных ему статей, заводил о нем разговоры на окрестных бензозаправочных станциях, кружил вокруг него на машине — и все без толку.

Узнав, что сотрудники института часто ходят обедать на Санисайд Лейн, он тоже обедал здесь несколько раз в надежде подслушать какой-нибудь важный разговор и втереться в доверие кому-либо из ученых и специалистов института. Но такой случай все не подворачивался.

Руди мог бы заинтересовать кого-нибудь из «гудзонщиков», будь он доктором Людеком Земенеком из всемирно известного Карлова университета или профессором Рудольфом Германом из Гейдельберга. Но он был всего лишь Руди Германом, улыбчивым, симпатичным, старательным, скромным фотографом. О чем бы он мог заговорить с ними? С таким же успехом можно было подсылать сюда швейцара или дворника в надежде заинтересовать его особой высоколобых мужей из Гудзоновского института.

Он попытался разъяснить эту сложность «центру»; тот лаконично ответил: «Возобновите попытки проникнуть в Гудзоновский институт». Он попросил совета — как все-таки это сделать. Ответ гласил: «Не прекращайте попыток». Поскольку «центр» явно предпочитал игнорировать его объяснения и отказывался помочь хотя бы советом» Руди тоже решил не обращать внимания на дальнейшие призывы проникнуть в этот проклятый институт.

В апреле 1972 года «центр» без всяких объяснений потребовал, чтобы Руди отправился на деловую встречу в Кито, столицу Эквадора. Руди решил взять с собой Петера — с одной стороны, в какой-то степени отведет этим возможные подозрения, с другой — покажет мальчику новую для него часть света. В назначенный вечер Руди стоял в Кито перед зданием театра, и, как и следовало ожидать, вскоре рядом с ним остановился незнакомый мужчина — высокий, худой, сильно лысеющий. На хорошем английском он обратился к Руди:

— Добрый вечер. Вам не приходилось в последнее время перечитывать Эли Визела?

— Нет, я все это время читал Хемингуэя.

— Очень рад встретиться с вами, Дуглас. Меня зовут Юрий. К сожалению, мне сейчас придется заняться одним неотложным делом. Перенесем наше свидание на завтрашнее утро. Ждите меня в десять часов у Экваториального обелиска.

— Я приехал вдвоем с сыном. Можно прийти вместе с ним?

— А, вы здесь с Петером? Ну, конечно. Буду рад познакомиться с ним. При нем мы сможем говорить по-немецки.

Назавтра Юрий буквально закидал Руди вопросами, — по большей части личного характера. В этих вопросах сквозил дружеский интерес, товарищеская забота: «Как вы, не жалуетесь на здоровье?» «Всем ли довольна Герда (Инга)?» «Нравится ли вам в Нью-Йорке?» «Хотели б вы остаться подольше там, где сейчас живете?» У Руди появилось сильное искушение упомянуть о маниакальном упорстве, с каким «центр» требует его: проникновения в Гудзоновский институт и о его настойчивых требованиях проводить побольше времени в барах для оценки «состояния американского общественного мнения». Но ему не хотелось выглядеть в глазах Юрия мелочным и брюзгливым, тем более что в последнее время «центр» вроде бы перестал нажимать на эти два пункта, и можно было надеяться, что они там в Москве и вовсе забудут о своих нелепых требованиях. Поэтому Руди сказал только: «Я готов делать все, что требует от меня партия. Хотелось бы только знать, долго ли мы еще пробудем в Америке».

— Мне едва ли требуется напоминать вам, насколько важно положение нелегального резидента, — ответил Юрий. — Чем дольше вы находитесь в Соединенных Штатах, тем вы ценнее для нас; чем успешнее работаете, тем труднее нам решиться вытащить вас отсюда. А вы работаете на редкость успешно. Если хотите знать правду, я думаю, что вам придется пробыть в Штатах еще много лет.

Чувствуя, что разговор идет к концу, Руди поспешил спросить:

— Вы, наверное, поручите мне какие-то новые задания?

— Нет. Я встретился с вами только для того, чтобы сказать, что мы одобряем все ваши действия, и дать вам знать, что мы заинтересованы в вашем благополучии. Мы хорошо знаем, что, находясь такое долгое время вдали от дома, любой человек испытывает чувство одиночества, покинутости, как бы он ни был занят.

Юрий произвел на Руди впечатление симпатичного человека и толкового профессионала. Нередко, видя в распоряжениях «центра» некомпетентность и непонимание реальной ситуации, он теперь радовался при мысли, что все же руководство находится в руках таких, как Юрий, и расставался с ним не просто довольный свиданием, но прямо-таки окрыленный.

Чувства Руди были оправданы. Ибо человек, представившийся просто как Юрий, был генералом Юрием Ивановичем Дроздовым, которому предстояло сделаться резидентом КГБ в Нью-Йорке. Он специально совершил поездку в Кито, чтобы посмотреть, что собой представляет Руди, и как-то воодушевить его, потому что КГБ предназначил Руди роль активного участника операций, которыми должен будет руководить Дроздов.

Возвращаясь самолетом в Нью-Йорк, Руди с гордостью думал, что Петер показал себя в этой дальней поездке отличным компаньоном — нетребовательным, послушным и в то же время любознательным и восприимчивым ко всему новому. Пытаясь оценить сына с той же точки зрения, с какой «центр» оценивает его самого, Руди спрашивал себя: подойдет ли Петер для работы в разведке? И отвечал сам себе: несомненно.

КГБ обязался оплачивать университетское образование как Петера, так и — в дальнейшем — Майкла. Но, зная, как дорого обходится обучение в лучших американских университетах, Руди содрогался при мысли, что стране социализма будет причинен такой финансовый урон. Его близкое знакомство с фирмой Ай-би-эм позволяло сделать вывод, что акции этой фирмы приносят отличные дивиденты. Он рассчитывал, что если КГБ вложит в эти акции — разумеется, негласно, через посредство Руди, — 10 тысяч долларов, этой суммы и доходов с нее почти хватит на высшее образование для Майкла. Результатами своих расчетов Руди поделился с «центром», рекомендуя последнему приобрести акции Ай-би-эм.

«Ваше предложение о капиталовложениях в уолл-стритовскую фирму представляется неприемлемым и противоречит принципам марксизма-ленинизма, — выговаривал ему спустя несколько дней «центр» по радио. — Прекратите думать о деньгах и сладкой жизни. Перестаньте рассуждать и действовать, как капиталист».