Где-то поблизости играла дикая фортепьянная музыка, и Кроуфорд, прищурившись, огляделся, пытаясь понять, откуда она доносилась, и почему она казалась столь мучительно знакомой. Спустя мгновение он внезапно осознал, что слышал ее лишь в давно позабытых беспокойных юношеских снах.

На площади, казалось, больше никого не было ― святые, конечно, уже давно разбрелись, когда село солнце, и, если здесь и были люди фон Аргау, они очевидно скрывались внутри здания за номером 26 ― но над площадью разлилось бледное мерцающее свечение, и, когда Кроуфорд заставил свой взгляд обрести четкость, он увидел, что вторые этажи зданий были словно шерстью окутаны щетиной огней Святого Эльма.

«Вот и до Китса добралась Тетушка Ворон», ― отстраненно подумал он ― а затем он заметил две фигуры, стоящие возле двери. Почему-то в этом призрачном свет, он никак не мог разобрать, были ли они одеты или обнажены.

Одна из фигур принадлежала мужчине, а другая, которую тотчас же узнал, несмотря на минувшие четыре года, была женской. Он обреченно вздохнул, понимая, что даже если бы у него была с собой его фляжка, он все равно не смог бы противиться ей, только не сейчас, когда он совершенно разбит и обессилен.

Он оторвался от плеча Джозефины и, хромая, устремился вперед. Музыка зазвучала громче, словно перепрыгнула в следующую октаву.

Джозефина тоже пошла вперед, и хотя она пьяно пошатывалась, у него вдруг мелькнуло впечатление, что теперь она была кем-то снова. Музыка достигла апогея и исступленно мчалась вперед, словно лошадь, несущаяся галопом в ночи по круто уходящей вниз улице.

― Беги, ― яростно прошептал он, несмотря на то, что в легких почти не осталось воздуха. ― Ты умрешь здесь. Это… не имеет к тебе… никакого отношения.

Он взглянул на нее и увидел на ее лице тоже самое голодное отчаянное выражение, которое он знал, было на его собственном. ― Он имеет ко мне отношение, ― сказала она. Ее голос был серым и безжизненным, но он почему-то был уверен, что она больше не была бездушным механизмом.

Он шел вперед, и женщина возле входа не сводила с него своих светящихся рептилоидных глаз, а затем, когда он, наконец, остановился в нескольких ярдах перед ней, она улыбнулась, обнажая нечеловеческие зубы.

― Ты потерял меня в Альпах, ― прошипела она. ― Пригласи же меня обратно, и я полностью тебя исцелю, и ты сможешь обо всем позабыть.

Она протянула ему руку ― рука это больше походила на украшенную самоцветами птичью лапу, чем на руку женщины, но он помнил, как нежно она скользила по его обнаженному телу четыре года назад ― и сердце в груди заколотилось от страстного желания ее взять. Музыка рисовала арабески[276] внутри стремительного биения его сердца, и ему чудилось, он почти может вспомнить движения танца, столь древнего и естественного, что даже деревья и реки и бури включались в его стремительный бег.

Мгновение спустя Джозефина, покачиваясь, остановилась возле него, и мужчина обратился с ней, ― Ты потеряла меня в Альпах. Пригласи же меня обратно, и я дополню тебя, и ты сможешь обо всем позабыть.

В музыке теперь зазвучали два мотива, словно золотые нити сплетаясь в яркий живой ковер. Казалось, что из звуков рождается невыразимо прекрасная песня, зовущая за собой, обещающая много большее.

По лицу Кроуфорда текли слезы ― он не видел больше никакой надежды устоять перед ней. Четыре года он противился влечению, охватывающему его по ночам, и напивался до бесчувственного состояния, когда силы его иссякали. Все это время его терзали воспоминания, от которых она могла его избавить, и не раз он впадал в искушение позвать ее ― и вот, наконец, она здесь, и он может отказаться от своей презренной личности и снова стать ее блаженным продолжением.

Вдалеке, сквозь музыку, ему почудилось, донеслось эхо резкого кашля; а затем, ― Еще рано, ― проскрежетала Джозефина подле него. ― Наверх ― надо дать ему умереть.

Кроуфорд отстраненно подумал, что она говорит сама с собой, но когда он поднял руки навстречу слабо светящейся женщине, Джозефина отбила их вниз.

Музыка, что неслась вперед, немного ослабла.

Он с удивлением взглянул на нее. ― Умереть? Зачем?

Она беспомощно всплеснула руками. ― Из-за… из-за сестры, ― сказала она. Казалось, упоминание о сестре далось ей с трудом, но затем слова полились из нее. ― Мы не можем позволить сестре умереть, только не еще раз. Мы должны освободиться, уплатить наши долги. И тогда вольны отправится в ад.

«У меня никогда не было сестры», ― подумал он ― а затем, впервые за долгое время, вспомнил лодку, погружающуюся в Морей-Ферт[277], и руку брата, мечущуюся, взывающую о помощи, взывающую безответно, в беспощадных свирепых волнах.

Он подался назад и, хотя говорил с Джозефиной, его взгляд не отрывался от губ и таинственно мерцающих глаз стоящей перед ним женщины. ― Но они же мертвы! ― выкрикнул он. ― Что мы теперь можем с этим поделать? Только забыть.

― Ничего, ― ответила стоящая перед ним женщина. ― Иди ко мне. Ее обнаженные груди отливали перламутром, словно покрытые тончайшей змеиной чешуей, и его тело пронзило дрожью от воспоминаний, как он сжимал ее податливое тело, и как она, словно холодные водяные струи, страстно обвивалась вокруг него. Музыка хлынула на них волной, с грохотом затапливая площадь, поднимаясь по ступеням к темному лесу, встающему стеной позади церкви.

― Спасем хотя бы эту, ― прошептала Джозефина, и он снова не мог понять, к кому она обращалась, столь тихим был ее шепот. ― Сделаем то, что можем.

― Я… не могу. Кроуфорд шагнул вперед, протягивая руки к демонической женщине, собираясь снова пригласить ее, вернуть столь нужное ему блаженное забытье ― музыка устремилась ввысь, приближаясь к развязке.

― Постой! ― крикнула Джозефина, столь отчаянно, что он на мгновение застыл и оглянулся назад.

Ее рука метнулась к лицу и что-то нашаривала, тащила, и спустя миг он пораженно увидел, что она извлекла наружу фальшивый глаз. Она сунула его в рот и резко надкусила, и даже сквозь щеки заглушившие звук он услышал хруст стекла.

Затем Джозефина потащила его назад, обвила руками и принялась неистово целовать. Ее сухие губы раскрылись, пропуская его язык в рот, полный крови и осколков стекла и ― немыслимо ― толченого чеснока.

Фортепьяно заголосило.

Кроуфорд словно обезумел. Сдерживаемая долгие годы страсть, прорвала плотину и огненным потоком хлынула в кровь ― он пылко отвечал на ее поцелуи, стискивая одной рукой слипшиеся от крови волосы на ее затылке, буквально вдавливая ее лицо в свое, а другой рукой крепко прижимая к себе ее бедра. Пистолетная пуля возле ее виска нагрелась под его пальцами, и он чувствовал, что пуля в его бедре тоже излучает тепло.

Десяток невыносимо долгих секунд они кружились на мостовой, терзая друг друга, пока отголоски последнего визгливого аккорда эхом метались меж зданий и улиц, затихая где-то в сумрачной глубине неба…

А затем вновь хлынул холодный ливень, и ночь утонула в нем, и когда Кроуфорд оторвал израненный рот от губ Джозефины, он увидел двух крупных змеев, грациозно, словно колибри, парящих в воздухе, с шелестом извивая свои длинные чешуйчатые хвосты. Музыка или замолкла или сделалась слишком тихой, и хитиновое жужжание размытых в воздухе крыльев вторило шелесту проливного дождя. Кроуфорд почувствовал источаемый змеями мускусный запах, смешивающийся с ароматом сухого вина, которым дышала промокшая улица.

Запах вызывал у него отвращение, и он понял, что, по крайней мере ненадолго, защищен от влечения к ламиям.

В наступившей тишине жужжание радужных крыльев запело музыкальные гаммы, а затем облеклось в слова.