― Думаю, ты солгал, ― заметил Байрон в окружившем их беззвучном молчании небес, ― когда сказал Хобхаусу, что не пишешь стихи ― а?

Кроуфорд, нервничающий из-за раскинувшейся над головой бездны, сел и вцепился в скалу влажными руками. ― Не совсем, ― сумел выдавить он. ― Я ничего не записывал ― но я заметил, что мысленно слагаю… стихи, образы, метафоры, перед тем как заснуть.

Байрон кивнул. ― Эти существа не очень-то приятны на вид, но они что спички в пороховой бочке, когда дело доходит до языка. Интересно сколько величайших мировых поэтов обязаны своим даром… в конечном счете губительной заботе нефелимов. Он легко и язвительно рассмеялся. ― И еще, хотел бы я знать, сколькие из них решили бы освободиться, если бы могли.

Кроуфорду чувствовал тошноту и не позволял себе даже думать обо всех узких уступах и крутых подъемах, что лежали между ним и нормальной землей. Его все еще трясло от их утреннего столкновения с одним из драгоценных нефелимов Байрона, так что ему не доставляло никакого удовольствия, слышать что-нибудь, пусть даже отдаленно хорошее, об этих существах. ― А мне интересно, была ли это омела, ― проскрежетал он.

Байрон удивленно моргнул. ― Что было?

― Ветка, которую ты выстрелил в эту тварь сегодня утром. Не такой ли был убит Бальдер Великолепный[160] в скандинавских мифах? Стрела из омелы? Ты, таким образом, полагаю, становишься Локки, злым братом Одина.

Байрон нахмурился, и Кроуфорд спросил себя, уж не раскаивается ли он, что стрелял в это чудовище.

― Бальдер, ― задумчиво повторил Байрон. ― Ты прав, его убили деревянной стрелой. Боже! Неужели все волнующие сердца легенды, да и вся наша литература, достались нам от этих дьяволов? Он покачал головой и посмотрел вниз, на оставшийся позади западный склон горы. И Кроуфорд знал, что он думает об отвратительной статуе, что, разбитая вдребезги, осталась лежать далеко внизу, на дне ущелья.

В конце концов, Байрон отвел глаза и встретил пристальный взгляд Кроуфорда. ― Локки не очень-то хорошо закончил, верно? ― сказал Байрон. ― Но боюсь, что его выбор ― единственный пример того, как мы можем сохранить чувство собственного достоинства. Он поежился и направился обратно к остальным.

Когда хозяин постоялого двора вернул ей паспорт, Джулия Кармоди надеялась, что может теперь позволить фантомной сестре успокоится в глубинах ее разума, до тех пор пока… пока не пробьет ее час всплыть на поверхность, сделать свое дело, а затем кануть навечно.

Два дня назад Джулии пришлось стать Джозефиной, чтобы забрать банковский чек от ее отца в Женевском отделении почты до востребования. И вот теперь, этим вечером, здесь в Кларанс[161], пришлось снова ― чтобы снять комнату ей потребовалось показать паспорт; но она не хотела притрагиваться к паспорту снова до тех пор, пока не будет пересекать международные границы, возвращаясь домой в Бэксхилл-он-Си. И ей не хотелось даже думать о пропитанной болью записке, что сопровождала банковский чек.

Если повезет, еще до Рождества она окажется под сенью родного дома, и ее отцу ни останется ничего другого, кроме как смириться с положением вещей. И тогда всю оставшуюся жизнь она будет Джулией и сможет, наконец, вычеркнуть имя и личность Джозефины из своей памяти.

Слуга поднял вещи наверх, и когда он открыл дверь в ее комнату, она лишь мельком скользнула взглядом внутрь, так как наперед могла сказать, что она там увидит ― тоже самое постыдное безобразие, что она встречала в каждой снятой комнате, в каждой комнате, где ей довелось побывать начиная с двадцать первого июля, дня ее свадьбы ― и поэтому она заранее заготовила свои французские сентенции[162].

― О! ― воскликнула она, бросив всего лишь один беглый взгляд на кровать. ― Mon Dieu! Voulez-vous changer les draps![163] Как она и предполагала, простыни были вульгарно запятнаны засохшей кровью.

Слуга, естественно пытался убедить ее, что с простынями все порядке, но она дала ему пригоршню франков, чтобы их поменяли не смотря ни на что. После этого в комнату явилась измученная горничная, и, когда она сменила отвратительное постельное белье и удалилась, Джулия открыла обращенное к озеру окно и легла на кровать.

На закате дующий с гор ветер принес дождь, и его шумный поток, бегущий по водосточной трубе, вырвал ее из сна. В комнате было темно и тихо, лишь занавески шелестели на фоне темного неба…

… И она никак не могла вспомнить, кто она.

Она была пустым, широко раскрывшим глаз вакуумом, и это было ужасно. Смутно ее тело осознавало, что где-то здесь теснилось несколько личностей, которые время от времени населяли его голову, и теперь оно хотело, чтобы одна из них, все равно какая появилась, вернув его к жизни. Гортань прожужжала какое-то молящее хныканье… и внезапно, словно это был дар, пришедший откуда-то извне, благодатный поток слов снова наполнил ее.

― Входи, ― прохрипело тело. ― Входи. Я открыто для тебя. Я нуждаюсь в тебе.

В этот миг личность снова оживила ее тело ― она снова была Джулией, но Джулией обеспокоенной этим новым оборотом вещей. Может ли эта опустошенность снова завладеть ею? И можно ли рассчитывать, что в следующий раз именно Джулия придет, на освободившееся место? Может ли…

― Добрый вечер, Джулия, ― донесся тихий голос, пришедший со стороны окна.

Задохнувшись от неожиданности, она резко обернулась и увидела широкий силуэт, заслонивший загорающиеся звезды. В тот же миг она поняла, что личность Джулии не единственная сущность, которая отозвалась на отчаянное приглашение ее тела.

Странно, но она не была напугана. ― Добрый вечер, ― нерешительно ответила она. ― Могу я… зажечь лампу?

Фигура тихо рассмеялась ― и по ее голосу она поняла, что та принадлежала мужчине. ― Как пожелаете.

Она открыла трутницу и чиркнула кремнем о сталь над фитилем лампы, и желтый огонек разгорелся и наполнил комнату. Она повернулась, чтобы взглянуть на своего гостя.

Это был высокий, крепкий мужчина с рельефно выступающим вперед носом. На нем красовался поразительный наряд, словно он оделся на выезд ко двору ― пурпурный сюртук с золотой тесьмой, жабо[164], галстук, белые шелковые чулки и черные остроносые бальные туфли. Благоговея, она сделала реверанс.

Он поклонился и направился к ней. И хотя он прихрамывал, и поморщился, словно от боли, когда потянулся за ее рукой, в его глазах, когда он поднес ее руку к своим полным губам, светилась доброта.

― Я могу помочь тебе, ― сказал он, все еще удерживая ее руку, ― с тем… для чего ты здесь. Я могу привести тебя к человеку, которого ты хочешь найти. Раньше он был защищен от тебя, но теперь его покровитель в другой стране. Он покачал головой; движение это, казалось, причинило ему боль, и Джозефина увидела красные линии, словно вены или трещины тянущиеся по его шее. ― Я не собирался ослушаться ее и вредить ему ― я просто хотел взглянуть на него ― но он и его друг причинили мне жуткую боль. Так что я тебе помогу.

Он отпустил ее руку и, прихрамывая, направился к кровати и расположился на ней. Джулия взглянула на руку, которую он поцеловал, и поняла, что новым простыням было суждено повторить судьбу их предшественниц, так как из ранок укуса на костяшках пальцев на пол энергично сочилась кровь.

Сердце словно молот стучало в ее груди, и прежде чем присоединиться к нему она отвернулась перевести дух. Свет лампы разгорелся ярче и достиг темного зеркала оконных стекол, но она избегала смотреть на свое отражение, с тех пор как два месяца назад ее личность начала становиться хрупкой, так что она задернула занавески. Она не заметила, что в отражении была в комнате одна, не считая обломка разбитой статуи лежащего на кровати.