Освещение салона позволило им рассмотреть друг друга впервые после вчерашнего захода солнца. Форма была в пятнах от пота и красной африканской грязи, лица измождены. Командир сидел спиной к двери туалета, вытянув ноги вдоль фюзеляжа, лицом к кабине пилота. Карло Альфред Томас Шеннон, тридцать три года, светлые волосы стрижены под бобрик. Чем короче волосы, тем в тропиках удобней – пот стекает легче, и насекомым некуда заползти. Прозванный благодаря своим инициалам «Котом», [4]Шеннон был родом из графства Тюрон в провинции Ольстер. После того, как отец отослал его учиться в непрестижную, но частную английскую школу, ему удалось избавиться от северо-ирландского акцента. После пяти лет службы в Королевском морском десанте он демобилизовался, решив попробовать себя на гражданском поприще, и шесть лет назад оказался в Уганде в качестве служащего одной лондонской торговой компании. Однажды солнечным утром он тихо захлопнул свой гроссбух, уселся за руль «лендровера» и покатил на запад, к конголезской границе. Спустя неделю завербовался в качестве наемника в Пятый отряд Майка Хоара, в Стенливиле.
Он пережил уход Хоара и приход Джон-Джона Питерса.
Поругался с Питерсом и двинулся на север, чтобы присоединиться к Денару в Полисе. Участвовал в стенливильском мятеже два года спустя и, после эвакуации контуженного француза в Родезию, пошел под начало Черного Жака Шрамма бельгийского плантатора, ставшего наемником, – с которым совершил долгий поход в Букаву, а оттуда в Кигали. После репатриации с помощью международного Красного Креста, он быстро подписался на другую воину в Африке и в конце концов принял под командование собственный батальон. Но слишком поздно, чтобы победить.
По левую руку от него сидел человек, которого можно было назвать лучшим артиллеристом к северу от Замбези. Большой Жан Дюпре, двадцати восьми лет, родом из Паарля в провинции Кейн, был отпрыском обедневшего рода переселенцев-гугенотов, чьи предки бежали на Мыс Доброй Надежды, спасаясь от гнева кардинала Мазарини после крушения религиозной свободы во Франции. Его продолговатое лицо с выдающимся крючковатым носом, нависающим над тонкой полоской губ, выглядело более изможденным, чем обычно, благодаря глубоким морщинам, прорезавшим запавшие от усталости щеки. Бледно-голубые глаза полуприкрыты белесыми ресницами, рыжеватые брови и волосы запачканы грязью. Окинув взглядом младенцев, лежащих вдоль стен салона, он пробурчал: «Bliksems» (сволочи), обращаясь к миру наживы и привилегий, который считал виноватым в бедах этой планеты, и попытался задремать.
Рядом с ним развалился Марк Вламинк, Крошка Марк, прозванный так благодаря своим необъятным размерам. Фламандец из Остенде был ростом шесть футов и три дюйма, а весил восемнадцать стоунов. [5]Некоторые могли бы посчитать его толстым. Но это было не так. Он приводил в трепет полицейских в Остенде, людей в основном мирных, предпочитающих скорее избегать проблем, чем решать их, а вот стекольщики и плотники этого города взирали на него с любовью и уважением за то, что он регулярно снабжал их работой. Говорили, что можно безошибочно угадать, в каком баре Крошка Марк разыгрался накануне, по количеству мастеров, вызванных для восстановительных работ.
Сирота, он воспитывался в церковном учреждении, где святые отцы столь настойчиво пытались вколотить в мальчишку-переростка чувство уважения к старшим, что даже Марк однажды не вытерпел и в возрасте тринадцати лет уложил одним ударом увлекшегося поркой наставника на каменные плиты пола, с которых тот так и не встал.
После этого последовала череда исправительных колоний, потом специальная школа, тюрьма для малолетних и, наконец, ко всеобщему облегчению, вербовка в десантные войска. Он был одним из тех 500 парашютистов, сброшенных над Стенливилем вместе с полковником Лораном для спасения миссионеров, которых местный вождь, Кристоф Гбонье, грозился зажарить живьем на главной площади.
Не прошло и сорока минут после того, как они приземлились на аэродроме, а Крошка Марк уже нашел свою дорогу в жизни.
Спустя неделю он ушел в самоволку, чтобы избежать репатриации в Бельгию, и завербовался в отряд наемников. Помимо крепких кулаков и широких плеч, Крошка Марк славился своим необычайным умением обращаться с базукой – своим любимым оружием, которым он орудовал так же весело и непринужденно, как мальчишка трубочкой для стрельбы горохом.
В ту ночь, когда они летели из анклава к Либревилю, ему было только тридцать лет.
Напротив бельгийца, прислонившись к стене фюзеляжа, сидел Жан-Батист Лангаротти, погруженный в свое привычное занятие, помогающее скоротать долгие часы ожидания. Небольшого роста, крепко сбитый, подтянутый и смуглый корсиканец, родившийся и выросший в городке Кальви. В возрасте восемнадцати лет он был призван Францией в числе ста тысяч appeles [6]на алжирскую войну. К середине полуторагодичной службы он подписал постоянный контракт и позже был переведен в 10-й Колониальный десантный полк, в пресловутые «красные береты» под командованием генерала Массю, известные под названием «les paras». Ему был двадцать один год, когда наступил раскол и некоторые части профессиональной французской колониальной армии встали под знамена идеи «вечно французского Алжира», проповедуемой в то время организацией, называемой ОАС.
Лангаротти ушел вместе с ОАС, дезертировал и после неудавшегося путча в апреле 1961 года ушел в подполье. Тремя годами позже его поймали во Франции под чужим именем, и он провел четыре года в заключении, томясь в мрачных и темных камерах сначала в тюрьме Санте, в Париже, затем в Туре и, наконец, в Иль-де-Ре. Заключенным он был неважным, о чем у двух надзирателей остались отметины на всю жизнь.
Несколько раз битый до полусмерти за нападение на охрану, он отмотал весь срок от звонка до звонка и вышел в 1968 году, боясь лишь одного на свете: закрытого пространства, камер и нар. Он давно дал себе зарок ни за что больше не попадать в камеру, даже если это будет стоить ему жизни, и прихватить с собой на тот свет не меньше полудюжины тех, кто снова придет его забирать. Через три месяца после освобождения он на свои деньги прилетел в Африку, ввязался в военные действия и поступил в отряд Шеннона как профессиональный наемник. В ту ночь ему был тридцать один год. Выйдя из тюрьмы, он не перестал неустанно совершенствовать свое искусство владения оружием, которое было ему знакомо еще с мальчишеских лет на Корсике, и благодаря которому он позже приобрел себе репутацию в закоулках города Алжира. Левое запястье у него было обычно обмотано кожаным ремнем, таким, которым пользуются старые парикмахеры для заточки опасных бритв.
Ремень крепился на запястье двумя металлическими кнопками.
Когда было нечего делать, он снимал его с запястья и наматывал на кулак левой руки гладкой стороной кверху.
Именно этим он и занимался теперь по дороге в Либревиль. В правой руке у него был нож с шестидюймовым клинком и костяной ручкой, которым он умел орудовать так лихо, что тот оказывался на своем месте в спрятанных в рукаве ножнах быстрее, чем жертва успевала сообразить, что наступила смерть. В размеренном ритме лезвие двигалось вперед-назад по натянутой поверхности кожи, и, заточенное как бритва, становилось еще острее. Эта работа успокаивала нервы. Правда, раздражала всех остальных, но никто никогда не жаловался. Как никто, кто знал этого низкорослого человека с тихим голосом и грустной улыбкой, никогда не решался затеять с ним ссору.
Зажатым между Лангаротти и Шенноном оказался самый старший из компании. Немец. Курту Земмлеру было сорок, и это именно он еще в начале действий на территории анклава придумал эмблему в виде черепа со скрещенными костями, которую носили наемники и их африканские помощники.
И ему же удалось очистить пятимильный сектор от федеральных войск, обозначив линию фронта шестами, на которые были надеты головы федеральных солдат, погибших днем раньше.
