— Где ж тут вода? — и еще раз оглядевшись, подошел к крану.

— Там же сырая… в смысле — не кипяченая… — испугано пролопотал Прошкин.

— Ну и что? Мы же ее со спиртом смешаем — от спирта — все микробы гибнут на корню! А то на Борменталевых каплях из ландыша у нас тоже косы отрастут, как у Шамаханской царицы… — коллеги выпили, и принялись старательно жевать бутерброды Субботского, дальновидно «завалившиеся» в карман к Корневу. Идиллию прервало появление самого Алексея.

Субботский стоял на пороге ординаторской смущенный и виноватый, со слегка потертым, но добротным кожаным чемоданом в руках и был похож на незадачливого супруга, которого только что без объяснения причины выставила молодая жена.

— Что-то опять стряслось? — забеспокоился, глядя на Лешу Прошкин.

Субботский вошел, бережно положил чемодан на кушетку и принялся возиться с ремнями и замками, комментируя свои невзгоды:

— Евгений Аверьянович… Очень нервный человек… Так вот… Сказал мне, что бы я забирал и атлас, и переписку и еще — архив какого-то клуба, кажется, он назвал его «клубом путешественников». Нет — сейчас вспомню точно — «Клуба странников», который ему передал на хранение покойный фон Штерн! Я, конечно, отказывался, как мог — меня ведь уполномочили только за атласом съездить! Но он настаивал — так и сказал — Алексей Михайлович либо вы заберете весь архив, который принес в мою жизнь истинное проклятье, либо вообще отсюда не выйдете, и за револьвер схватился… Я подумал — покойный Александр Августович — видный ученый — архив часть его научного наследия, и в отношении этой части он никаких специальных распоряжений не сделал — значит, будет правильно передать входящие в него документы советской науке комплексно…

После нервозного дня, завершившегося приемом сильнодействующего медицинского средства, Корнев впал в не свойственное ему в обычной жизни благодушие:

— Идите, Алексей Михалыч, помогите Александру Дмитриевичу — он как раз отчет завершает. И атлас возьмите с собой — может пригодится… — Субботский прижал к груди тяжеленный атлас в роскошном кожаном переплете с позолотой, благо перед этим он лежал в чемодане прямо сверху, помчался в палату так быстро, словно опасался, что Владимир Митрофанович переменит свое решение.

Корнев снова отер лоб платком, подошел к распахнутому окну ординаторской захлопнул его и проверил крепость шпингалета. Потом подошел к двери, резко открыл ее, выглянул в коридор, закрыл, расстегнул воротничок гимнастерки, изготовил себе новую порцию поддерживающей жизненные силы смеси из спирт и воды и констатировал:

— В какое удивительное время нам посчастливилось жить! Только подумай Прошкин! Нотариусы пугают молодых ученых револьверами, научные авторитеты, перед тем как случайно утопнуть, отдают личный архив на хранение бывшим штаб-ротмистрам, психиатры из мещан называют генерала Корнилова исключительно по имени-отчеству, почтенные старцы бреют бороды и вместо Библии зачитываются книжками про пионеров, газеты выходят на месяц раньше положенного, а специальные курьеры раздают звоночки комиссарам ГБ второго ранга запросто — как модница портнихе! — на этой высокой ноте новая порция целительного состава, наконец, попал внутрь Владимира Митрофановича, — И вот в это чудесное время нам, Николай, приходится не только жить, но еще и работать!

Корнев поднялся со стула, подошел к кушетке и принялся внимательно осматривать чемодан, щелкать замками, стучать по дну, царапать краску на каркасе, вывалил его содержимое — четыре перетянутых шпагатом стопки бумаг и папок — на пол, совершенно не проявляя к архиву интереса, а потом попросил Прошкина:

— Подай мне скальпель! — и с уверенностью опытного хирурга чиркнул по подкладке чемодана. То, что обнаружилось внутри — под добротной шотландкой, сильно огорчило товарищей. За подкладкой ждали своего часа 5 чистых бланков советских паспортов, столько же паспортов дипломатических, несколько сберегательных книжек на предъявителя, не заполненные удостоверения и пропуска, бланки дипломов и трудовых книжек, и даже пара девственно чистых партийных билетов…

— Кошмар… — только и мог сказать Прошкин — он тщательно осмотрел коленкоровые корочки, осторожно поскреб одну из страничек этого богатства ногтем, прошуршал бумагой, оценивая ее плотность, повозил по краешку наслюнявленным пальцем, посмотрел на свет — пытаясь обнаружить признаки подделки. Корнев устало вздохнул:

— Прекрати ты это ребячество, Николай — настоящие они. Не надо и к бабке ходить… Лучше сюда глянь! — и протянул Прошкину несколько снимков. Первая фотография была крупного формата — судя по более светлому узкому краешку — извлеченная из рамки, окрашенная в коричневатые осенение цвета старинным фиксажем. В декадентски изогнутой виньетке значилось: «Клуб „Христианский странник“, 1912 г.». надпись группировалась вокруг рисунка, вписанного в гербовый щит. А сам рисунок… О — рисунок был в точности таким же, как изображение на могильной плите покойного комдива Деева!

«Странники», расположившиеся несколькими ярусами в типичных для снимков той эпохи статичных позах, были больше частью царскими офицерами. Хотя признаться честно — в 1912 году других офицеров, кроме царских, еще не изобрели. Это были офицеры разных родов войск, возрастов и званий. Исключение составляли только две особы в цивильном — молодцеватый фон Штерн, в щегольском сюртуке, крупный перстнем с темным камнем, контрастно выделялся на его обтянутой белой перчаткой руке, и отец Феофан — тоже молодой, в монашеском облачении, с подчеркнуто скромным крестом и выражением крайнего недовольства на лице.

Даже при беглом разглядывании снимка среди офицеров обнаружилось несколько лиц, разительно напоминавших будущих знаменитых командиров времен Гражданской, прославившихся по обе стороны фронта. Единственное, что не было странным — так присутствие среди группы любителей путешествий, совсем еще молоденького нотариуса Мазура, в те времена ходившего в корнетах де Лурье.

Второй большей групповой снимок запечатлел отдельных «странников» на пленэре, в походной полувоенной экипировке — совершенно одинаковой и без знаков отличия. Фоном группе служили отменные кони, груженные баулами муллы и бедная растительностью каменистая местность, напоминавшая не то Туркестан, не то Монголию, не то таинственный и дикий Тибет. Мазура среди них не было, зато присутствовал юный Дима Деев. Если верить полувыцветшей чернильной надписи на обороте, снимок был сделан в 1915 году.

Другую пару фотографий стоило рассматривать долго и пристально. В нее входили портрет фон Штерна — уже пожилого, с седенькой бородкой, в очках с золоченной оправой, старательно расчерченный на квадраты. И другой мужской портрет такого же размера, разграфленный так же. Снимок изображал лицо худощавого человека с раздвоенным подбородком и ранними залысинами. На половинке этого лица были аккуратно подрисованы борода, брови волосы и даже скулы — совершенно такие же, как на портрете профессора фон Штерна. Прошкин крутил фотографии и так, и эдак — но так и не мог сообразить, в чем смысл их художественной идеи. Как всегда в подобных случаях он с надеждой посмотрел на своего мудрого руководителя. И честно признался в ограниченности собственных умственных способностей:

— Вот не возьму в толк, Владимир Митрофанович — зачем эти фотографии так расчертили?

— Значит, все остальное ты понимаешь? — ехидно уточнил начальник. Прошкин безнадежно мотнул головой.

— Так вот, Николай — как раз с этими фотографиями все яснее ясного! К примеру, если ты их сейчас возьмешь, пойдешь с ними к известному своими актерскими талантами товарищу Баеву, и спросишь у него — что это за странные снимки, знаешь, что он тебе ответит?

Прошкин уже знал — он все это время всматривался в незаштрихованную часть лица на фотографии с пририсованной бородой и понял: человек на ней — не кто иной, как тип с раздвоенным подбородком, из некролога, опубликованного в газете за 10 августа, он же — прототип портрета, весившего в палате Баева, со старо французской надписью о Жаке де Моле. И удовлетворенно отрапортовал: