Обе арии из "Кармен" она пела и в одном из концертов в Нью-Йорке; но это не был вечер Каллас, а гала-кониерт в честь сорокачетырехлетнего дня рождения американского президента Джона Кеннеди, на котором выступали и звезды поп-музыки. На следующий день после этого концерта Каллас улетела в Милан, где 23 мая ей предстояло выступить в "Медее". Уже во время репетиций возобновились нестерпимые боли в придаточных пазухах носа. А самые высокие звуки вызывали колющую и режущую боль.
Она должна, даже обязана была отказаться петь. Но могла ли она пойти на это, памятуя о скандалах и уходе из театра? Могла ли позволить себе спровоцировать еще один скандал? Она рискнула - и проиграла. В прологе она стояла между двумя античными колоннами, закутанная в темный плащ, стояла властная, грозная, таинственная, стояла как предвестник ужасных деяний: она должна была произнести: "Io? Medea!" К ужасу коллег и всего зала голос отказал. Кое-как, неимоверными, почти нечеловеческими усилиями ей удалось-таки довести до конца спектакль. Лишь немногим критикам удалось сделать вид, что они не заметили осложнений с голосом. Осталась лишь "душа голоса", как выразился Реми.
Второе представление прошло лучше. Это было 3 июня 1962 года, день ее последнего выступления в "Ла Скала". Все планы, которые она позднее обсуждала в театре, остались только планами: оперы Джакомо Мейербера "Гугеноты", Вольфганга Амадея Моцарта "Свадьба Фигаро", Клаудио Монтеверди "Коронация Поппеи", Рихарда Вагнера "Тристан и Изольда". Обсуждали и новУю постановку "Трубадура" Джузеппе Верди в "Ковент Гарден" с режиссером Лукино Висконти; но и этот проект потерпел фиаско. Одна только мысль выйти на сцену, не говоря уже о чрезмерном напряжении, связанном с долгими многодневными репетициями, вселяла в нее страх, и тем не менее она цеплялась за эти переговоры, потому что они хотя бы поддерживали в ней ощущение, что на нее по-прежнему рассчитывают. Она договаривалась о гонораре, выбирала тенора-партнера, дирижера, определяла даты репетиций.
Сэр Дэвид Уэбстер со всем соглашался, ибо чувствовал, что это не была игра честолюбивой примадонны и эти маневры продиктованы страхом перед провалом. В 1962 году она спела еще только один раз: три арии в телевизионном концерте Би-Би-Си. Это был ее вклад в программу "Ковент Гарден" "Золотой час". Она исполнила, правда,, не совсем уверенно, арию Елизаветы из "Дон Карлоса" и две арии из "Кармен" Жоржа Бизе. Сэр Дэвид Уэбстер предварил ее выступление следующими словами: "Если завтра кто-нибудь пришлет мне телеграмму и раскроет в ней тайну, что надо предпринять, чтобы упросить мисс Каллас сыграть в театре Кармен, я был бы счастливым, очень счастливым человеком". Она спела обе арии - "хабанеру" и "сегидилью" - более убедительно и изяшно, чем в записи на EMI. Однако и это выступление стало всего лишь небольшой вспышкой. Потому что ее голос претерпевал тяжелейший кризис. Если не считать пятнадцатиминутного выступления в Лондоне, она не пела с 3 июня 1962 года по 3 мая 1963 и первую попытку снова начать петь предприняла в более надежных, как ей казалось, стенах EMI и с новым репертуаром: ариями из опер французских композиторов.
Жизнь с Онассисом - для Каллас она означала одновременно надежду на освобождение от гнета голоса — не принесла облегчения. Онассис вечно придирался к ней, говорил, что в очках она выглядит вульгарно, а она не сумела приспособиться к контактным линзам и боязливо старалась не попадаться ему на глаза в очках. И даже та элегантность, с какой она носила свою эксквизитную одежду, — что дано далеко не каждой модели, -спасала ее: она чувствовала себя неуверенно. Есть несколь фотографий, запечатлевших ее в купальнике на борту "Кристины" в боязливо-напряженной позе женщины, которая заведомо знает, что у нее коротковатые и не такие стройные, как у модели, ноги. Чувствуется, что ей не по себе, хотя она улыбается и смотрит в объектив. Онассис в очередной раз дал указание салонv мадам Байки изменить гардероб Каллас, впоследствии его жена Джекки (Кеннеди) издевалась над бедностью его фантазии в области модной одежды. Больше всего Каллас нравилась ему в черном, хотя сама она предпочитала красный и бирюзовый цвета. Он даже отправил ее в Париж к знаменитому Александру, звезде парикмахерского искусства, чтобы тот укоротил ее длинные волосы. Она не воспротивилась, хотя и сознавала, что превратилась в пустую игрушку его настроений. Она, "стремившаяся наладить совершенную связь с тем же рвением, с каким прежде добивалась совершенного спектакля" (Стасинопулос), должна была понять, что в стремлении пробить головой стену угодила всего лишь в соседнюю камеру.
Лишь немногие из друзей - и среди них Мишель Глотц из "Патэ Маркони" и дирижер Жорж Претр — попытались по-настоящему помочь ей. Между 2 и 7 мая 1963 года она записала вторую французскую пластинку сольного концерта. Данное ею после этого интервью доказывает отчаянность ее положения: "Я должна снова черпать радость в своей музыке". Еще ужаснее, отчаяннее другое высказывание: "Если у меня не будет работы, чем мне тогда заниматься с утра до ночи?.. Детей у меня нет, семьи тоже. Что мне делать, если у меня больше не будет моей карьеры? Не могу же я просто сидеть и болтать языком или играть в карты, я не принадлежу к такому типу женщин".
И вот в то время, как ее экс-муж Менегини, который действительно нажил капитал за счет ее славы, решил в очередной раз изменить в свою пользу решение суда о разводе, а Онассис, как уже было не раз, вновь обратил свой взор на женские прелести других знаменитостей, на сей раз принцессы Радзивилл, Каллас решила попытать счастья и вернуться к своей работе. Спустя десять дней после записи сольного концерта с французскими ариями она отправилась в свое второе турне по Германии- 17 мая она выступила в берлинской "Дойче Опер", затем в Дюссельдорфском "Рейнхалле" (20 мая), откуда путь привел ее в Штутгарт (23 мая), затем в Лондон (31 мая в "Ройял Фестивал олл") и наконец в Копенгаген (9 июня). Она исполняла "Bel raggio" из "Семирамиды", "Casta diva" из "Нормы", "Ben io t'in-venni из "Набукко", вальс Мюзетты из "Богемы", арию Баттерфляй "Tu, tu, piccolo iddio" и "О mio babbino саго" из "Джанни Скикки".
Вернер Эльман из "Берлинер тагесшпигель" откликнулся на ее выступления скупо-учтивой критикой. А Харольд Розенталь главный редактор журнала "Опера" и давний общепризнанный почитатель Каллас, не смог сдержаться: " Casta diva" была исполнена на редкость красивым звуком от начала до конца, зато кабалетта, в противовес ей, явилась лишь отдаленным эхом прежнего звучания. Вспомните, сколь кристально чисто звучала некогда каждая нота нисходящего пассажа". После концерта в Париже 5 июня газета "Фигаро Литтерер" опубликовала статью Клода Ростана, где он писал: "Мария Каллас принадлежала к великим чаровницам нашего времени, она вдохнула жизнь в давно покрытое пылью забвения бельканто и положила начало новому исполнительскому стилю, объединяющему в себе драматизм и вокальную интерпретацию, который явится вехой, но..." Нет смысла далее цитировать критика, это была эпитафия. Нет ничего хуже, если после каждого хвалебного эпитета идет "но", "но", относящееся к голосу, который стал неровным, неуверенным, дрожащим, резким, жестким, ежели все достойное восхищения является всего лишь обычным панегириком интеллекту, обаянию и красоте. Однако концерт имел настоящий успех: на певицу обрушился шквал аплодисментов, как на Мориса Шевалье, когда тот занял свое место в зале на Елисейских Полях. Это скорее походило на современное теле-шоу, на котором знаменитости поочередно расхваливают друг друга, говоря, какие они расчудесные, несравненные, единственные.
