Запись этого выступления показывает, сколь доброжелательны были суждения тогдашней критики. В первом акте голос аллас звучит напряженно, неуверенно, даже бледно. Когда в дуэте с Ясоном - в исполнении Джона Викерса — она дошла до слов 'dei tuoi figli", с галерки донеслось громкое вызывающее щиканье.

Не подав вида, что это ее задело, певица продолжала петь, вплоть до обращенного к Ясону возгласа: "Crudel!" За этим возгласом следовали Два оркестровых аккорда форте, после них еще раз возглас "Crudel!". В памяти дирижера Томаса Шипперса неизгладимым воспоминанием запечатлелось все, что произошло далее: после первого возгласа Мария Каллас прекратила петь и в полной тишине, звенящей от напряжения, устреми ла в публику взгляд, долгий и неумолимый, словно хотела запечатлеть каждого зрителя в отдельности. "Ну, смотрите на меня это моя сцена и останется моей столько, сколько я захочу. Ести вы сейчас ненавидите меня, я ненавижу вас гораздо сильнее!" Именно так ощутил ее жест Шипперс. После этого она спела второе "Crudel!", выплеснула его прямо в зал, в его тишину с едкой резкостью. Затем, пропев: "Я все тебе отдала", она погрозила кулаком враждебной галерке. Шипперс вспоминает, что никогда еще за все годы своей театральной деятельности не видел такого ни с чем не сравнимого жеста, никогда не встречал подобного проявления мужества, и в публике не нашлось никого, кто осмелился бы подать голос протеста.

20 декабря, читаем мы у Арианны Стасинопулос, накануне третьего представления "Медеи", ей сделали операцию придаточных полостей носа, и она пела, превозмогая мучительную боль. Затем она уехала в Монте-Карло, где вместе с Онассисом, который в очередной раз не оправдал ее надежд на замужество и семейную жизнь, встретила Рождество и наступление нового 1962 года. Судя по всему, именно в это время у нее зародилась мысль, что, сбежав из иллюзорного мира оперы, она попала не в реальный мир, а в его суррогат не лучшего качества и что ей нечего искать в этом мире высоколобой элиты. Она рассталась с этим миром, едва поняла, что Онассис покинул ее.

Год 1962 выдался небогатым на всякого рода предложения. Она дала лишь несколько концертов и два представления "Медеи" в Милане (23 мая и 3 июня). Обращает на себя внимание, с какой элегантной вежливостью Джон Уоррек писал в "Опере о лондонском концерте: "Быть может, такое концертирование является отныне новой визитной карточкой мадам Каллас. На ней уже не удастся прочесть: "Prima soprano assoluta; все роли освоены, соперники устранены, дирекция поставлена на место"; перед нами предстает совершенно иная, более кроткая актриса, более тонкий художник, ее голос меняется с перемеио темперамента и находит свой верный тон — уже не на таком высоком гравитационном поле. Ее Золушка в финале выражала не ликуюшую, бьющую через край радость, а робкое приятие счастья: пассажи и скачки уже не извергались таким буйным каскадом, а являлись своего рода отточенным музыкальным воркованием,

при этом звуки были слегка сглажены по типу глиссандо. А неожиданно раздавшийся в завершение пронзительный крик показал, с каким тщанием подходила она к произведению; точно так же красивому мягкому звучанию "О mia regina" арии Эболи предшествует мощный дребезжащий звук..." "Таймс" же без лишних церемоний писала, что "теперь ее голос звучит вполне безобразно". Прежде всего ей пеняли на то, что концерт прошел в "недостойной певицы атмосфере, с освещением, приличествующим какому-нибудь поп-шоу".

В Германии певица выступала довольно редко; в 1955 году в Берлине она пела "Лючию" под управлением Герберта фон Караяна, в 1957 - исполняла "Сомнамбулу" в Кёльне, в 1959 — дала два концерта в Гамбурге и Штутгарте. Когда в 1962 году Каллас ненадолго приехала в страну с концертными гастролями, ее имя, очевидно, почти ничего не говорило большинству тамошних критиков из периодических изданий. Поэтому существует лишь несколько отзывов о ее записях того времени, которые отдают ей должное как феномену, но нет ни одного систематизированного исследования ее исполнительского мастерства.

В высшей степени показательным является отчет Иоахима Кайзера из "Зюддойче Цайтунг" от 14 марта 1962 года: "Всемирная слава Каллас не случайна". Критик начинает с того, что его крайне удивляют люди, выбросившие сто марок за тридцать пять минут вокала; далее его развеселили дамы, бросавшие друг на друга оценивающие взгляды; затем он поиздевался над "узкогубым менеджером" с его "конвоем", состоящим из "не менее, чем трех дам с кислыми минами", и только после этого он перешел к характеристике певицы: "Кому фрау Каллас известна лишь по иллюстрированным журналам, тот должен отнести ее славу к свидетельствам несостоятельности Запада: яхты миллиардеров, истерики, скандалы вместо искусства. (Проводимый в Алленсбахе особый опрос показал, что именно по этой причине каждый третий бюргер Германии "терпеть не может" Каллас) Но если ее послушать, то возникают более достойные перспективы, так что даже испытываешь уважение к музыкальной общественности, провозгласившей Каллас своим идолом. Ибо фрау Каллас восхищает не только ее подавляющее любое составление совершенство. Она никоим образом не воплощает е американский тип художника, у которого никогда не было неудач. Что в ней подкупает - так это не сравнимая ни с чем естественная экспрессия. Ни одна певица не умеет так как она, воспламениться чувством. Это честь для мира, что он склоняет перед ней голову, а не только заботится о своем совершенстве". Вспомним Виолетту в "Травиате": "Е strano". Неужели мир тогда действительно не устоял и склонился перед певицей которая с высоким артистизмом изобразила пылкую любовь'' Неужели описанное Кайзером общество не было объято любопытством по отношению к странному чудовищу, поставлявшему скандалы?

Но вернемся к Кайзеру: "Что касается нынешнего голоса как такового, то фрау Каллас забирается иногда на рискованную высоту. Она отнюдь не всегда чисто берет верхние си бемоль и си, амплитуда колебаний на верхнем регистре чересчур большая, не всегда удается и легкость речитатива. Голос фрау Каллас скорее лирическое меццо-сопрано с предрасположенностью к альту. Несколько лет назад высокие звуки давались ей, очевидно, легче (запись "Тоски" студией "Columbia"); в последнее время ей, видимо, пришлось форсировать свой голос... Все эти оговорки я делаю весьма неохотно, их надо принимать в расчет, лишь твердо помня, что речь идет о величайшей певице на земле. Пленительный голос на среднем регистре, потрясающие, блистательные колоратуры, великолепная дикция и нюансировки. Но пусть подобными деталями интересуются учительницы пения; нам же не стоит слишком долго останавливаться на них, ибо Каллас лишь тогда становится единственной и неповторимой, когда полностью отдается сценическому искусству, когда, можно даже сказать, раскрывается ее душа. Величие фрау Каллас торжествует там, где пение и мимика отступают на второй план".

Тут приходится снова перебить критика вопросами. Действительно ли только учительниц пения интересует пленительный голос на среднем регистре и потрясающие колоратуры, учителей игры на фортепьяно - прекрасный звук или велик лепно взятые октавы? Разве красота звучания, чистота то блистательные колоратуры не являются предпосылкой мастерства вокала? Одним словом: не оказывает ли здесь пагубного воздействия, как это довольно часто случается, высказыва Вагнера о Шрёдер-Девриент, столь же суггестивное, сколь радоксальное? Или иначе: эта критика, как впрочем и остальные опубликованные в Германии, не дает представления о том, к пела Мария Каллас на мартовских концертах 1962 года. Звукозапись концерта в Гамбурге доказывает, что ее пение было неровным. В элегической арии Химены из "Сида" отсутствуют скорбные краски, в арии из "Эрнани" пропала кабалетта - очевидно, этот виртуозный кунстштюк оказался слишком высоким барьером. Из арии Золушки "Nacqui all'affanno" получился этюд, в хабанере из "Кармен" певица даже допустила несколько ошибок. А вот ария Эболи была исполнена великолепно, даже несмотря на то, что в стретте заметно ощущалось, как трудно дались ей высокие ноты.