В. А. Лосский, который ставил в свое время “Лоэнгрина”, задумал выходы для артистов с таким расчетом, чтобы они спускались на основную сценическую площадку по лестницам, с высоты пяти, а то и десяти метров. Но для Василия Родионовича, из-за болезни ног, о которой я уже упоминал, это было затруднительно. Конечно, Лосский мог бы найти и другого исполнителя партии Короля — в Большом театре нашелся бы другой бас, который мог справиться с этой партией. Но Лосский решил, что лучше поступиться некоторыми элементами постановочного замысла, но сохранить в своем спектакле такого вдохновенного исполнителя, как Василий Родионович.
Будучи сам певцом и тонким музыкантом, В. А. Лосский всегда стремится к созданию ярких вокальных сценических образов, и участие Василия Родионовича важно было для него именно с этой точки зрения. И ради того, чтобы сделать возможным участие Василия Родионовича в спектакле, он задумывал по-новому выходы, появления и уходы Короля, менял движение на сцене, создавал новых персонажей-рыцарей, чтобы оправдать те или иные сценические положения, помочь Королю — Петрову в мизансценах, трудных для него из-за прогрессировавшей болезни. Но весь этот режиссерский труд с лихвой искупался благодаря тому огромному впечатлению, которое Василий Родионович всегда производил в роли Короля. Бессменным исполнителем этой роли в Большом театре он был на протяжении многих лет.
Я всегда вспоминаю этот спектакль с большим волнением. В спектакле участвовали тогда Антонина Васильевна Нежданова, Ксения Георгиевна Держинская и Василий Родионович Петров. И каждый спектакль “Лоэнгрина” в содружестве с этими блестящими партнерами, с замечательным режиссером В. А. Лосским и незабвенным В. И. Суком за дирижерским пультом доставлял мне подлинную творческую радость и взволнованность.
Вспоминаю одну деталь, характерную для артистического облика Василия Родионовича. На репетиции В. И. Сук просил его в финальной фразе молитвы Короля в первом акте снять звучание голоса, поддержанное духовой группой оркестра, одновременно с оркестром. Дело в том, что тут Василий Родионович разрешал себе некоторую вольность, которую мы рассматривали как вполне законный прием опытного артиста. Даже при такой большой мощности звука, которой обладал Василий Родионович, стараться перекричать вагнеровскую медь было бы неразумно. И на репетиции Василий Родионович снимал звучание голоса в точном соответствии с предписанием партитуры, то есть одновременно с оркестром. Но на спектакле он все же добивался того, что звук его голоса был летящим и звучащим как бы над оркестровым звучанием, успешно соперничая с медной духовой группой. И казалось, что после снятия оркестрового звучания еще одну секунду, еще одно мгновение слышался мощный звук голоса Василия Родионовича. Может быть, это и было именно одно мгновение?..
...Репетиция “Лоэнгрина”, и снова Вячеслав-Иванович напоминал:
— Слушайте, дорогой Король, я вас прошу обязательно вместе со мной снять...
— А как же... я так и сделаю...
Но на спектакле снова возникало то самое “мгновение”, когда нельзя было точно ощутить, действительно ли звучит голос это “лишнее” мгновение, или наш слух, наша музыкальная память сохраняют его, как самое яркое, самое выразительное впечатление от всего услышанного. Это не было “нотой для ноты”, не было трюком певца, стремящегося продемонстрировать свое мастерство, свой мощный голос.
Тут было другое. Василий Родионович всегда заботился о гармоническом сочетании голоса певца со звучанием оркестра и блестяще достигал этой гармонии. Но благодаря этой замечательной ноте, звучавшей так, что она звенела даже в самых отдаленных уголках громадного зала, он как бы давал вокально-сценическому образу в это мгновение, в эту секунду подняться над оркестром, завладеть музыкальным чувством слушателя, дабы запечатлеть в его внимании этот образ на протяжении всего спектакля.
Василий Родионович в роли Кончака в “Князе Игоре” неизгладимо запечатлелся в памяти всех, слышавших его исполнение этой партии. Но как рассказать об этом исполнении тем, которые никогда его не слышали?
Вспоминается случай в “Князе Игоре”, когда во время одного из торжественных спектаклей я, исполняя партию Владимира Игоревича, решил появиться в половецком стане с перевязанной рукой, с белым полотенцем на голове, сквозь которое просачивается кровь, и не в традиционном костюме, а в простой русской косоворотке с поясом. Все эти новшества видели и режиссер и художник, но почему-то молчаливо соглашались с моими “исканиями”.
Один только В. Р. Петров, гримируясь рядом и распеваясь на звуке “м”, прикрывая сначала одну ноздрю, затем другую, пропел:
— Не хо-ро-шо!.. Не хо-ро-шо! — еще раз повторил он, уже на терцию выше.
Я же, также распеваясь и напевая свое “тури-тури”, сказал:
— Что не хо-ро-шо?
Он на это пением ответил:
— Раз-но-бой!
— В чем?
И еще на тон выше, внушительным звучанием, разнеслось в сводах нашей театральной уборной:
— В сти-лях! — и на последнем слоге прозвучала убедительно поставленная нота.
Мое упрямство подтолкнуло меня выйти на сцену в таком виде, как я наметил. Да и отступать было поздно. Но уже на сцене, критикуя и бичуя себя, я злился на Петрова, — вероятно, за то, что именно правда, и настоящая правда, была на его стороне. В ином оформлении оперы такой костюм мог стать интересным “пятнышком”, но в этом спектакле он воспринимался, действительно, как “разнобой”.
Но у В. Р. Петрова вовсе не было стремления отстаивать всегда только старое, традиционное. Ему были присущи настоящие творческие дерзания.
Пленительная музыка голоса Василия Родионовича, необычайное богатство эмоциональных оттенков покоряли весь зрительный зал и нас, профессионалов, стоявших за кулисами.
Римский-Корсаков, как известно, оркестровал бородинского “Князя Игоря” и опекал эту оперу до конца дней своих. Он просил, в частности, чтобы при исполнении “Игоря” не было мелодраматических выкриков. Корифеи Большого театра, в том числе и Василий Родионович Петров, с большой тщательностью соблюдали традиции исполнения великой русской оперы, установившиеся еще при жизни Римского-Корсакова. Его требованиям вполне отвечали и принципы звуковедения Василия Родионовича, которое отличалось удивительной ровностью. То была не монотонность, а именно ровность исполнения, поражавшая эмоциональным богатством и глубиной раскрытия авторского замысла.
Искусство таких певцов, как Василий Родионович Петров, и поныне необычайно ценно. Это искусство не ушло, а продолжает жить в стенах Большого театра. Ибо вокальное искусство сильно, кроме всего прочего, преемственностью, сохранением живых связей с благотворными традициями певцов предыдущих поколений.
Слышал ли Василий Родионович Петров кого-либо из знаменитых певцов, которые были на русской сцене до него? Я не берусь это утверждать, но их добрые традиции, стремление к высокой музыкальной культуре, к реалистической правдивости и выразительности, к совершенству художественной формы были восприняты Петровым, развиты им и переданы тем артистам, голоса которых и сегодня звучат на сцене Большого театра.
Здесь, кроме л и ч н о г о восприятия, л и ч н о й учебы, большую роль играет, мне думается, тот к о л л е к т и в н ы й творческий опыт, который накапливается всем нашим оперным искусством. Ведь, если бы мы не встречались с певцами старшего поколения, не слышали их, если бы их опыт не оставался среди нас, переданный или непосредственно или в процессе развития оперного искусства в целом, то каждому новому поколению певцов неизменно приходилось бы начинать все сначала. Ибо т в о р ч е с к у ю преемственность не могут восстановить ни мемуаристы, ни искусствоведы.
У меня он остался в памяти, как человек, обладавший завидной духовной уравновешенностью и дальновидностью, которые необычайно важны в творчестве. Чувство стиля, гармонии в искусстве, отчетливое понимание того, что следует и чего не следует делать в той или иной партии,— все это было глубоко присуще Василию Родионовичу.
