Но вздрогнула картина Рафаэля, И гладкий лик растрескался, скорбя, А губы прошептали еле-еле: — И Гитлер мнил художником себя…

Взгляните на безумные полотна — Они в цене, поскольку вновь и вновь Их кто-то реставрирует охотно, Обмакивая кисть в густую кровь.

— О, пощади народ, святая дева, Сойди на землю с белых облаков, Чтоб нас спасти от праведного гнева И защитить от собственных грехов.

Но только был ответ Марии кратким: — Ах, люди, снизошла бы я, да вот Боюсь, что ваши волчьи все повадки Младенец непорочный переймет.

На небе сострадая вам безмерно, Я все же не покину райских врат… Я мать, и потому я милосердна, Но из меня неважный адвокат.

… Притихли люди в зале заседаний, Потупив повлажневшие глаза. И в тот же миг у каменного зданья Протяжно завизжали тормоза.

Сутулый инвалид, каких в России Не счесть, на «Москвиче» приехал в суд И в зал вошел, прихрамывая сильно. Откашлялся… — Кто главным будет тут?

История спросила: — Вы свидетель? Повестку вашу предъявите мне. Но, усмехнувшись, ветеран ответил: — Повестку я оставил на войне.

И тотчас из кармана осторожно Он два портрета выцветших извлек, Сказав при этом: — Ими, если можно, Я заменю казенный ваш листок.

Как будто по команде, судьи встали И фото поднесли к своим глазам… — Позвольте, гражданин, ведь это Сталин… Зачем его вы притащили нам?

И не один, а сразу два портрета… Задумался старик и произнес: — Вся жизнь моя является ответом На этот заковыристый вопрос.

Ведь Сталин был один, когда отважно Я с именем его бросался в бой. И потому мне знать сегодня важно, Откуда появился вдруг второй?

Вы нынче не кумира развенчали, А молодость суровую мою, Раненья и солдатские медали, Добытые в решительном бою.

История вздохнула: — Я согласна С тобой во многом, только всякий раз Не люди ли писали ежечасно Мои страницы, кто во что горазд?

И грамотей, и неуч бестолковый, Глядеть не смея истине в глаза, Пытались, каждый, вставить свое слово Или хотя бы букву дописать.

Но лишнюю любую запятую Вы сваливали тут же на меня, Забыв одну пословицу простую, Что нечего на зеркало пенять…

Пьянчужка не поддастся уговорам Ни друга, ни месткома, ни жены. Вор, отсидев в тюрьме, вернется вором, Когда его наклонности дурны.

Хапуга не побрезгует наваром, И клеветник не выронит пера. Не каждому отчаянным Хочбаром2 Дано шагнуть в чистилище костра.

Вы можете кумиров ниспровергнуть И новым поклоняться в свой черед, Но от ошибок сотня нюренбергов Вас все равно не предостережет.

Свинья угрюмо вытянула рыло, Змея проворно выплеснула яд, А курица панически укрыла Под крыльями взъерошенных цыплят.

II.

По ночам, работая усердно, Я писал о радости земной, Женщину возлюбленную к сердцу Прижимая левою рукой.

И как будто рукоять кинжала, Чтоб была упругою строка, Карандаш отточенный сжимала Крепко моя правая рука.

Но в разгар мучительной работы, Оборвав связующую нить, Кто-то стал в железные ворота Кулаками громко колотить.

Подошел к окну я, чертыхаясь, И увидел полный двор папах, Что сгрудились, без толку толкаясь, Точно овцы где-нибудь в горах.

Мотоциклы их и лимузины Фыркали, как будто скакуны. Я подумал: веские причины У гостей полночных быть должны.

Колокольчик медный надрывался Над входною дверью, бил в набат, Мол, давай, цадинец, просыпайся Да буди скорее Патимат.

Что ж, прощай, любимая работа, После твои главы завершу… А сейчас открою я ворота И гостей незваных приглашу.

Патимат, на поздний час не сетуй, Лучше стол проворнее накрой. И в поэме будущей за это Я хвалу воздам тебе с лихвой.

Заскрипела дверь, и гости разом Зашумели: — Здравствуй, депутат!— Не видал я раньше их ни разу, Но знакомству новому был рад.

Притащил один из них барашка, А другой бутылки с коньяком, Из которых каждая вальяжно Дорогим гордилась ярлыком.

Походя мне гости сообщили, Что, увидев свет в моем окне, Все без исключения решили Заглянуть на час-другой ко мне.

И, забывши даже извиниться, С пьяным любопытством в тот же миг Стали в моих рукописях рыться И листать страницы редких книг.

А один из них сказал небрежно: — Ты писал, наверное, стихи. Впрочем, не читаю я, конечно, Никогда подобной чепухи.

А другой спросил: — Скажи, приятель,— Потрясая книжицей моей,— Много ли за это дело платят Честно заработанных рублей?

— Да не так уж много,— я ответил,— Книга-то ведь пишется года… И тогда заметил важно третий: — Значит, писанина — ерунда.

Подмигнул четвертый сокровенно И меня похлопал по плечу: — Я тебя, Гамзатов, непременно Взять в свою компанию хочу.

Не стерпев такого панибратства, Крикнул я: — Да кто вы сами есть? И ответил первый: — Тунеядство. Воровство,— второй. А третий:— Лесть.

Этот вот — Стяжательство, тот — Жадность. Клевета с Развратом — там, в углу. Чинопочитание. Продажность. И, конечно, Пьянство на полу.

— Я — Торговля,— хрюкнул самый тучный. — Зависть,— самый тощий прошипел. — Я — Война,— похвастался могучий И на всех с презреньем поглядел.

Кулаком я по столу ударил: — Нет, вы не приятели мои, Жалкие подобья жалких тварей — Курицы, гадюки и свиньи.

Убирайтесь все, пока не поздно, За одну секунду скройтесь с глаз. А не то возьму отцовский посох И огрею каждого из вас.

— Погоди, Гамзатов, кипятиться. Ходят слухи, что ты вызван в суд. Так запомни: курица не птица И годится разве что на суп.

Мы тебе пока не угрожаем, Просто продолжаем разговор. Ты народом нашим уважаем, Только знай, поэт — не прокурор.

Если ты посмеешь ненароком Нас в суде позором заклеймить, То уже навряд ли сможешь к сроку Новую поэму завершить.

Все найдется: речка, и опушка, И закат кровавый, как в кино… И хотя, конечно, ты не Пушкин, Мы не промахнемся все равно.

Наша пуля знает свое дело, Ей невыносима тишина. Не она ль над Байроном свистела?.. Лорку расстреляла ль не она?..

У нее и взор, и нрав бесовский, Лишь бы отыскался пистолет… Лермонтов, Махмуд и Маяковский — В этом списке многих еще нет.

Но не только пуля нам покорна, Есть огонь (он даже пострашней) — Жалами смертельными проворно Лижет он ладони площадей.

Для него расправа не проблема. Пылкости ему не занимать. Корчится роман, трещит поэма, В пепел превращается тетрадь.

Нервы раскаляются, как струны. Пот кипящий катится со щек… Жанна д’Арк, Хочбар, Джордано Бруно — В этом списке многих нет еще.

Наша цель оправдывает средства, Будь то яд иль нож из-за угла. Их благоприятное соседство Дополняет швейная игла.

Та, что рот Анхил Марин3 прекрасной Намертво зашила до крови, Чтоб она не пела ежечасно О желанной воле и любви.

Издавна опасно быть поэтом, Потому даем тебе совет — Помолчи! Поскольку в мире этом Неподкупных судей больше нет.

Взятки гладки — знают даже дети, Мы еще посмотрим, кто кого… …Ничего я хамам не ответил, Выгнав их из дома своего.

III.

А судьи кто?.. Вопрос извечный Терзает многие умы. Но все-таки еще не вечер, И, слава Богу, живы мы.

Ах, эти сложные вопросы — На них всегда ответов тьма. Стучат вагонные колеса И сводят путников с ума.

Но мир наш исстари вращают Невидимые жернова И, как зерно, перетирают Поступки, чувства и слова.

Так встаньте!.. Суд идет! Он тоже Напоминает колесо, Что катится по бездорожью Тысячелетий и часов.

Куда? Зачем? К какой вершине За поворотом поворот Неутомимая машина По краю пропасти ползет?

Но там — вверху, за облаками, У родникового ручья Не в кресле, а на грубом камне Сидит верховный судия.

Он молотком ударит мерно Три раза по оси земной, И этот звук одновременно Услышат мертвый и живой.

И в Хиросиме, и в Хатыни Откликнутся колокола, И опадет цветок полыни, И станет деревом зола.

И, опершись на древний посох, Верховный скажет судия: — От имени седых утесов Судить уполномочен я.

От имени бессменных елей, Что охраняют Мавзолей, Младенцев, спящих в колыбелях, И всех на свете матерей.

От имени берез плакучих У братских горестных могил И кедров, чью большую участь Чиновник маленький решил.