Повсюду это солнце видят люди, Повсюду людям от него светло. Решетки банков и стволы орудий Слабее, чем его лучей тепло. Оно пожарища войны сильнее. Оно сияет детям, матерям. Есть «Молодая гвардия» в Корее, Сражается Матросов за Вьетнам!

О дружбе человек не забывает, Народы не забыли ничего, – Поэтому-то Сашей называет Гречанка мальчугана своего, Француженка зовет своей сестрою Ту мать, что миру подарила Зою. Недаром в европейских городах Есть площадь русской славы – Сталинграда, И есть на сельском кладбище ограда – Хранит земля бойцов советских прах.

*

В ущельях тесных, рядом с облаками, Давно живет мой маленький народ. Он вырос вместе с горными орлами, Сохою землю он пахал веками, И пусть не видел от нее щедрот – За эту землю бился он с врагами. Захватчикам проклятье до сих пор Звучит в сказаньях наших древних гор.

Народ мой к русским обратил свой взор, Россией были спасены аварцы. Пословицу сложили наши старцы, И подтвердить ее весь мир готов: «России люди – правильные люди».

Проверили мы точность этих слов В дни радостей, сражений и трудов. Мы никогда, вовеки не забудем, Что из России счастье к нам пришло, Что нас взлелеяло ее тепло.

Я буду повторять их неустанно, Те светлые слова, что произнес, Смерть презирая, не страшась угроз, Абдул Манапов, горец Дагестана: «Мы – братья, дети мы одной страны, Солдаты родины, ее сыны». О люди! Не простые те слова: В них наша правда вечная жива. Пред смертью их сказал солдат России, И гордо повторяют их живые.

1951

Суд идет

I.

Великий спор, затеянный веками, Взывает к справедливому суду. Но только суд безмолвствует, как камень, Что был протянут некогда Христу.

Кто различит, где истина нагая?.. Где ложь в парче и царских соболях?.. Кто фолианты дел перелистает И сделает пометки на полях?

И кто отыщет судей благородных, Презревших сети взяток и наград, Посмевших сильным мира не в угоду Решить, как есть — кто прав, кто виноват?

Заполнен зал огромный до отказа… И затаит дыхание народ, Когда, как гром небесный, грянет фраза Над всей планетой нашей: — Суд идет!

И в этот миг я встану, как свидетель, Коснувшись сердца правою рукой. И той, что мне дороже всех на свете, Я поклянусь пред небом и землей.

Преодолев угрозы и невзгоды, Не отрекусь от выстраданных слов. Поэт и лжесвидетель — антиподы, Несовместимы, как добро и зло.

Судейский молоток ударит трижды По центру мира — точке болевой, Так громко, что глухой его расслышит И вновь дар речи обретет немой.

И эха отдаленного раскаты Взорвутся троекратно: — Суд идет, Который «равнодушен к звону злата» И все о каждом знает наперед.

Пред ним бессильны даже президенты И беззащитней пешек короли. Он беспристрастен с этого момента К любому обитателю земли.

… Но вдруг какой-то путник неизвестный Ворвался в зал в распахнутом пальто И выкрикнул взволнованно, но веско Разящее, как меч: — А судьи кто?

Пусть всяк из четверых поочередно Поднимется из кресла своего И, не таясь, расскажет всенародно: Какие есть заслуги у него?

И первый судия промолвил строго: — Я — правда. Я на правильном пути. В меня народы верили, как в Бога, Когда им было некуда идти.

Но старики, шептавшиеся робко, Заговорили вдруг наперебой: — Извилиста в горах любая тропка, Но разве правда может быть кривой?

И курица взахлеб захохотала, И завизжала сытая свинья. И, обнажив раздвоенное жало, В клубок свернулась скользкая змея.

Тогда второй судья сказал достойно: — Я — справедливость. Испокон веков Мое возмездье прекращало войны, Рабов освобождало от оков.

Но юноши, молчавшие до срока, Затопали ногами в свой черед: — Да разве справедлива та дорога, Что неуклонно к пропасти ведет?

Захрюкала свинья самодовольно, Уткнувшись рылом в грязную бадью. Несушка закудахтала невольно, Перепугав уснувшую змею.

Тут третий судия воскликнул, стоя: —Я — подвиг. Сочетаются во мне Два совершенства — мудрость с красотою, И этого достаточно вполне.

Но дети, что сидели терпеливо, В два пальца засвистели, как в кино: Мол, сыты мы и мудростью трусливой, И глупою отвагою давно.

От возмущенья курица застыла И зашипела грозная змея. И, вытянув запачканное рыло, Еще сильней зачавкала свинья.

Тем временем решительно встал с места Тот судия, что прочих был главней, И резко отчеканил: — Я известен В народе непредвзятостью своей.

Мой зоркий взгляд огнем испепеляет, Он для иных страшнее, чем чума. Другим посмертно славу возвращает, Поскольку я — История сама!

От этих слов, как будто рябь по морю, По залу дрожь испуга пронеслась… И, не понять, на счастье иль на горе, Вдруг разомкнулась временная связь.

И, заглушая все иные звуки, С утробным стоном стены разошлись, И из земли бесчисленные руки На всех погостах мира поднялись.

Задребезжали ржавые оковы, И с этим звоном слился общий глас: — Потомки наши, дайте же нам слово, Которое украдено у нас.

И, будто доказательства немые, К ногам высоких судей в тот же миг Швырнули гневно руки неживые Всё то, чем и поныне полон мир.

Куски паучьей проволоки жесткой, Золу и полосатое тряпье, И гладко отшлифованные доски, Где выведено: «Каждому — свое»1.

Сторожевые вышки, и бараки, И аккуратных виселиц ряды, И все те безымянные овраги, Где ни креста, ни камня, ни звезды…

Приблизились и распахнулись дали, И среди женщин, незнакомых мне, Увидел вдруг я маму в черной шали, Стоявшую немного в стороне.

Пока кричали все, она молчала, Как будто никого и не виня, Но взор ее, исполненный печали, Был устремлен сквозь годы на меня.

— Чего вам, люди, надобно?.. Ответьте. — Опешил растерявшийся судья. — Давно уже вас нет на белом свете, И в том повинен, кажется, не я.

— Но кто же виноват, — спросили люди, — Что мы ушли до срока в мир иной? История, тебя судить мы будем По праву, оскверненному тобой.

Твоих кумиров свергнем с пьедесталов, Гранит и мрамор яростно дробя. История, ты точно одеяло, Которое все тянут на себя.

Расплылись кляксы на твоих страницах И факты погребли в чернильной мгле, Как будто фараоновы гробницы, Фундаментом приросшие к земле.

История, порою ты похожа На женщину, которая мужей Меняет, как змея меняет кожу, И гонит опостылевших взашей.

Кривые зеркала в твоих покоях На мир бесстыже пялятся со стен, И в каждом отражение кривое Античной подражает красоте.

История, ты критикам подобна, Чье мненье, извиваясь без конца, Становится прямым, когда удобно Для высокостоящего лица.

Под чьи ты только дудки не плясала, В чьи только платья не рядилась ты: То рядовым была, то генералом, Играя, точно в кубики, в посты.

Не ты ль в бараний рог согнула правду, А кривду обтесала, как бревно?.. Но пробил час — и нам теперь на равных С тобою разговаривать дано.

История, бездарная актриса, Пускай тебе партер рукоплескал, Зато галерка откровенным свистом Всегда обескураживала зал.

Сотри же грим!.. Белила и румяна Твоих морщин не в силах скрыть уже, Хотя они скрывали наши раны, Горящие на теле и в душе.

История, болтливая гадалка, Тебе, преодолевшей стыд и страх, Шестерок замусоленных не жалко, Коль козырной король в твоих руках.

Не ты ли свои лучшие страницы Спалила на безжалостном костре? Не ты ли хладнокровною убийцей Вела людей безвинных на расстрел?

Не ты ль трубила: Сталин — вождь народа! Когда над всей страной сгустилась мгла? Не ты ли в упоении свободы Его тираном после нарекла?

Где Тухачевский? Где Муслим Атаев? Где сотни тысяч безымянных жертв?.. История, молчи! Не доверяю Я твоему раскаянью уже.

Ведь даже Шамиля ты пятикратно Оговорила, глазом не моргнув, Но нынче клевету твою обратно Тебе я с отвращением верну.

Пускай урчит хавронья над корытом, Гадюка извивается дугой И курица в курятнике сердито На петуха кудахчет день-деньской.

… Взмолился зал: — Сикстинская мадонна! Лицо свое прекрасное яви. И, может быть, прозреют миллионы И снова возродятся для любви.