От имени Цада, чьи крыши Сверкают звездною росой, И Ленинграда, и Парижа С их совершенной красотой.
От имени руин костлявых Всех изувеченных жилищ, И Бухенвальда, и Дахау, Застенков, яров, пепелищ.
От имени всех поколений, Уставших от обид и бед, Я предъявляю обвиненье Всем тем, кому прощенья нет.
Пусть их ряды необозримы. Пускай им имя легион. Но есть скамья для подсудимых И для преступников закон.
Сидят они, клыки оскалив И когти пряча в рукавах, Бритоголовые канальи С клеймом невидимым на лбах.
Всю мерзость жизни воплощая, Они не ведают стыда, Но втайне все же уповают На милосердие суда.
Сидят смиреннее овечек, Уже раскаявшись почти. Но злоба их нечеловечья Бурлит у каждого в груди.
Как червь, что точит древо жизни, Как яд, что проникает в кровь, Их отравляющая лживость, Их фарисейская любовь.
Сидят с оцепеневшим взором, Что устремлен издалека На судей и на прокурора, Как будто лезвие штыка.
И всех свидетелей приметы Фиксируют до мелочей, Пока есть малый шанс, что эта Игра закончится ничьей.
И обвинительные речи Зубрят усердно, как стишки, Хотя на них ответить нечем, Поскольку руки коротки.
Но ухмыляются украдкой, Еще надеясь на реванш, Свои звериные повадки, Как чемоданы, сдав в багаж.
И уповают, как на чудо, Что их освободить должно На путчи новые и смуты, Хоть поезд их ушел давно.
Встать! Суд идет! И невозможно Его уже остановить, Как невозможно правду с ложью И жизнь со смертью примирить.
Он соблюдает повсеместно Верховной совести закон. Он выше пика Эвереста, Кумари непорочней он.
Ему знаком язык природы: Гор, океанов и лесов. Он набирает обороты, Как вечной жизни колесо.
Ему сродни людские страсти, И пенье птиц, и шум дождя. Он устремлен все время к счастью, Как будто к матери — дитя.
Его серьезные уроки Запомнятся не без труда, Ведь даже гениям пороки Он не прощает никогда.
Но аду атомной пустыни Противопоставляет жизнь, И приговор его отныне Обжалованию не подлежит.
IV.
Зал опустел… За окном киноварью Вспыхнул румянец закатной листвы. Вот и закончена песнь о Кумари, Лишь не хватает последней главы.
Будто бы девственный снег Эвереста, Лист одинокий лежит на столе… Трудно быть матерью, сладко — невестой, Горько — богиней на грешной земле.
Но не печалься, Кумари, до срока, Белой голубкой лети из дворца… Вертится мандала, манит дорога — И не видать ей покуда конца.
Девочка, ты, постепенно взрослея, Сколько откроешь еще впереди. Только бы курицы, свиньи и змеи Не попадались тебе на пути.
Жаль мне, Кумари, что ты не аварка… Добрый обычай в горах наших жив: Спевшему песню вручается чарка, Если, конечно, он пел от души.
Будь же здорова, земная богиня — Листик прозрачный на древе земли. Точку поставлю. Бокал опрокину И по-аварски воскликну: — Сахли!
Катманду — Дели — Москва — Цада 1984 г. Целую женские руки
1
Целую, низко голову склоня, Я миллионы женских рук любимых. Их десять добрых пальцев для меня Как десять перьев крыльев лебединых.
Я знаю эти руки с детских лет. Я уставал – они не уставали. И, маленькие, свой великий след Они всегда и всюду оставляли.
Продернув нитку в тонкую иглу, Все порванное в нашем мире сшили. Потом столы накрыли. И к столу Они всю Землю в гости пригласили.
Они для миллионов хлеб пекли. Я полюбил их хлебный запах с детства. Во мне, как в очаге, огонь зажгли Те руки, перепачканные тестом.
Чтобы Земля всегда была чиста, Они слезой с нее смывают пятна. Так живописец с чистого холста Фальшивый штрих стирает аккуратно.
Им нужно травы сметывать в стога, Им нужно собирать цветы в букеты, Так строится бессмертная строка Из слов привычных под пером поэта.
Как пчелы в соты собирают мед, Так эти руки счастье собирают. Земля! Не потому ли каждый год В тебе так много новизны бывает?
Когда приходит трезвостью беда, Когда приходит радость, опьяняя, Я эти руки женские всегда Целую, низко голову склоняя.
2
Я знаю эти руки. Сколько гроз Осилили, не сильные, родные… Их сковывал петрищевский мороз, Отогревали их костры лесные.
У смерти отвоевывая нас, Дрожа от напряженья и бессилья, Они, как новорожденных, не раз, Запеленав, из боя выносили.
А позже, запеленаты в бинты, Тяжелых слез ни от кого не пряча, Вернувшись из смертельной темноты, Мы узнавали их на лбу горячем.
В них тает снег и теплится огонь, Дожди звенят и припекает солнце, И стонет скрипка, и поет гармонь, И бубен заразительно смеется.
Они бегут по клавишам. И вдруг Я замираю, восхищеньем скован: По властному веленью этих рук Во мне самом рождается Бетховен.
Мир обступил меня со всех сторон, Лишь на мгновенье задержав вращенье, И, как воспоминанье, древен он, И юн, как наступившее свершенье.
Они бегут по клавишам. И вот Воскресло все, что память накопила… Мне мама колыбельную поет, Отец сидит в раздумье у камина,
И дождь в горах, и вечный шум речной, И каждое прощанье и прощенье, И я, от свадьб и похорон хмельной, Жду журавлей залетных возвращенья,
Вот вышли наши женщины плясать. О, крылья гордой лебединой стаи! Боясь свою степенность расплескать, Не пляшут – плавают, не пляшут, а летают.
Пожалуй, с незапамятных времен Принц ищет в лебеди приметы милой, И мавры убивают Дездемон Уже давно во всех театрах мира.
И Золушки находят башмачки, Повсюду алчность побеждая злую. Целую жесткость нежной их руки И нежность мужественных рук целую.
Целую, словно землю. Ведь они Мир в маленьких своих ладонях держат. И чем трудней и пасмурнее дни, Тем эти руки и сильней и тверже.
Мир – с горечью и радостью его, С лохмотьями и праздничной обновой, С морозами и таяньем снегов, Со страхами перед войною новой.
Вложил я сердце с юношеских лет В любимые и бережные руки. Не будет этих рук – и сердца нет, Меня не будет, если нет подруги.
И если ослабеют пальцы вдруг И сердце упадет подбитой птицей, Тогда сомкнется темнота вокруг, Тогда сомкнутся навсегда ресницы.
Но силы не покинули меня. Пока пишу, пока дышу – живу я, Повсюду, низко голову склоня, Я эти руки женские целую.
3
В Москве далекой был рожден поэт И назван именем обычным – Саша. Ах, няня! С первых дней и с первых лет Его для нас растили руки ваши.
В моих горах певец любви Махмуд Пел песни вдохновения и муки. Марьям! Как много радостных минут Ему твои всегда давали руки.
Теперь любое имя назови – Оно уже не будет одиноко: О, руки на плечах у Низами, О, руки, обнимающие Блока!
Когда угас сердечный стук в груди, Смерть подошла и встала в изголовье, Тебя, мой незабвенный Эффенди, Они пытались оживить любовью.
Когда на ветках творчества апрель Рождал большого вдохновенья листья, Из этих рук брал краски Рафаэль, И эти руки отмывали кисти.
Не сетуя, не плача, не крича И все по-матерински понимая, Они сжимали плечи Ильича, Его перед разлукой обнимая.
Они всплеснули скорбно. А потом Затихли, словно ветви перед бурей. И ленинское штопали пальто, Пробитое эсеровскою пулей.
Они не могут отдохнуть ни дня, Неся Земле свою любовь живую. И снова, низко голову склоня, Я эти руки женские целую.
4
Я помню, как, теряя интерес К затеям и заботам старших братьев, По зову рук далекой Долорес Хотел в ее Испанию бежать я.
Большие, как у матери моей, Правдивые, не знающие позы, И молча хоронили сыновей, И так же молча вытирали слезы.
Сплетались баритоны и басы: «Но пассаран!» – как новой жизни символ. Когда от пули падали бойцы, Ей каждый сильный становился сыном.
Я помню, в сакле на меня смотрел С газетного портрета Белоянис, Как будто много досказать хотел, Но вдруг умолк, чему-то удивляясь.
С рассветом он шагнет на эшафот, Ведь приговор уже подписан дикий. Но женщина цветы ему несет – Прекрасные, как Греция, гвоздики.
