Он перезвонил через пятнадцать минут, и Ренни разыграла целый спектакль, вызвав у собеседника опасения, что она находится на грани самоубийства. То есть, конечно, прямо об этом не было сказано ни слова, это было бы слишком, она боялась переиграть. Ренни знала наверняка, что единственный способ, которым она может заманить Дэниэла к себе — это предоставить ему возможность ее спасать, бежать на выручку. По этому поводу она вполне натурально всплакнула. Ей хотелось, чтобы Дэниэл держал ее за руку, гладил по спине, утешал, говорил хорошие слова, был рядом. У него это так хорошо получалось, он будто создан для этого. Ренни не рассчитывала на большее. Она оделась, застелила постель, почистила зубы, причесалась, она будет хорошей девочкой, хотя бы с виду. Когда Дэниэл войдет, он, несомненно, заметит ее старания, похвалит и одарит золотой звездой.

Раздался стук в дверь, Ренни пошла открывать, на пороге стоял Дэниэл. Таким она его не видела никогда, он был на себя не похож. Гнев, страх, и что-то еще, но не желание. Видимо, Ренни зашла слишком далеко в своей игре.

— Никогда больше так не делай, — были его слова, единственные за все время, что они провели вместе.

Ренни надеялась, что он понял, ее состояние. Как бы не так.

Спустя некоторое время Ренни лежала на кое-как прибранной постели, а Дэниэл надевал ботинки. Ей было видна его склоненная голова, в профиль. Как оказалось, не она нуждалась в нем, а он в ней, — она не могла в это поверить, а поверив, — не могла простить. Она вовсе не этого ждала, он не оправдал ее надежд. Это она, она бедная-маленькая нуждается в жалости и утешении, но никак не наоборот. Дэниэл в результате начал стыдиться самого себя, и это добило ее окончательно. Он сам пришел за утешением, отдыхом, пришел «свободы глотнуть», даром, что в отпуске давно не был. Он нуждался в релаксе, хотел расслабиться. Она чувствовала себя соломинкой, за нее ухватились, она чувствовала, что идет ко дну, она чувствовала себя изнасилованной.

Тупик. Приехали. Что ж надо привыкать.

После того, как волна страсти откатывает, Ренни обмотавшись полотенцем, выходит на кухню. Золотисто-песочного цвета ящерица с огромным немигающими черными бусинками глаз охотится на муравьев, гуськом пробирающихся к шкафу, где хранится сироп. Ренни съедает три кусочка хлеба, намазанных джемом, запивает их молоком. Поль говорит, что местные думают, раз на пакете написано Long Live, значит, чем больше молока выпьешь, тем дольше проживешь.

Она идет обратно в спальню, переступает через разбросанные на полу одежды. Поль лежит, запрокинув руки за голову, раскинув ноги, уставившись в потолок. Ренни забирается под москитный полог, и сворачивается в клубочек, как в гнездышке. Она дотрагивается языком до его впадинки на животе, она влажная и соленая на вкус. Ренни ласково проводит рукой по его телу. Поль жмурится от удовольствия, легкая улыбка трогает его губы. Завитки волос на груди совсем седые, но Ренни приятно это свидетельство прожитых лет: в конце концов людям свойственно стареть, становиться старше, изменяться, «обветриваться». Не так чтобы до полного разрушения, а немного, в самый раз. Это прошлое, его прошлое оставило на Поле свои следы.

Ренни не терпится расспросить его о жене. Нет никаких сомнений в том, что это жена, за это говорит и дом, и лужайка, и спортивное платье; увиденная на фото женщина просто не может быть никем другим. Но Ренни неловко признаваться, что она рылась в его ящиках.

— Ты был когда-нибудь женат?

— Был. — Поль не проявляет желания распространяться на эту тему, но Ренни продолжает задавать вопросы.

— И что же произошло? Вы развелись?

Поль улыбается.

— Ей не нравилось, как я живу. Она говорила, что испытывает постоянную неуверенность в завтрашнем дне. И дело не в деньгах. После Ближнего Востока я пытался зажить спокойной жизнью, остепениться, но после того, как изо день в день живешь, не зная, откуда тебя достанет пуля, которая разнесет на куски, растительное существование не по тебе, жизнь кажется искусственной, скудной, одним словом — болото. Я даже не потрудился подготовить машину к зиме, не говоря уж обо всем остальном, и все такое прочее. Даже дети меня не очень трогали.

— Да ты опасный человек. Поэтому ты и связался с наркотиками?

Поль улыбается.

— Наверное. Да и деньги сыграли не последнюю роль. Это занятие приносит куда больший доход, чем торговля недвижимостью. По прибыльности это второй крупнейший бизнес в Штатах, первенство держит нефть.

Поль берет руку Ренни, тянет ее вниз, закрывает глаза.

— Поэтому я еще живой.

— Что тебя снится? — помедлив, спрашивает Ренни. Опасное это занятие — задавать вопросы, сразу выдает заинтересованность.

Поль медлит с ответом.

— Ничего особенного, — наконец бросает он. — Я думаю, что покончил со снами. У меня нет времени на такие вещи.

— Сны снятся всем, — возражает Ренни. — Почему мужчины никогда не хотят рассказать, что видели во сне?

Поль поворачивает голову и внимательно смотрит на Ренни. Он продолжает улыбаться, но заметно, что он слегка напрягся.

— Знаешь почему я не смог остаться в Штатах? Когда я вернулся туда, все женщины говорили примерно то же самое. Любая фраза начиналась со слов: «А почему все мужчины не…?»

Ренни почувствовала себя уязвленной.

— А что в этом плохого? Нам же интересно.

— В этом нет ничего плохого. Говорить можно все, что вздумается. Но нет такого закона, по которому я должен все это выслушивать.

Ренни продолжает ласкать Поля, но она обижена.

— Извини, что я спросила.

Поль кладет руку ей на плечо.

— Я ничего не имею против женщин. — Ренни мысленно добавляет «когда они на своем месте». — Просто когда у тебя на глазах годами умирают люди, женщины, дети, мужчины, кто от голода, кто от ран, от того, что их убивают, нельзя с интересом слушать усевшихся в кружок пышущих здоровьем баб, выясняющих, стоит или нет брить ноги.

Ренни чувствует, что ее перехитрили, поэтому благоразумно не задает больше вопросов.

— Но ведь прошло столько лет, — слабо пытается протестовать она. — Они уже давно сменили тему.

— Вот и я о том же. Тема, вопросы. Я привык верить в эти понятия. Когда я впервые уехал из дома, я верил во все, во что меня приучили верить. Демократия, свобода и прочая дребедень. Оказалось, все это ерунда, громкие слова гроша ломаного не стоят, и все это отлично понимают. Нет просто хороших и просто плохих, мир так не делится, не на что положиться, нет ничего постоянного, незыблемого, сплошная импровизация, выдумки; бесконечные разговоры о вечном — это только предлог, отговорка. Ими прикрываются те, кому больше нечем заняться.

— Для чего? — ее рука теперь неподвижно лежит на Поле.

— Чтобы избавляться от неугодных людей. Поэтому мир делится на тех, у кого есть власть, и тех, у кого ее нет. Иногда они меняются местами. Все очень просто.

— А к кому из них относишься ты?

— Я хорошо и вдосталь ем, значит у меня есть власть, — ухмыляется Поль. — Но я ни от кого не завишу, я сам себе начальник. Политик, не принадлежащий ни к какой партии. Совсем как ты, журналист на вольных хлебах.

— Почему ты не воспринимаешь меня всерьез? — Ренни хочет разговорить его.

— Не надо об этом. Ты же в отпуске. — С этими словами Поль перекатывается на нее. — Когда ты вернешься домой, я буду воспринимать тебя всерьез.

Когда-то Ренни обладала способностью предсказывать поведение мужчин: она могла абсолютно точно сказать, что данный конкретный мужчина сделает в данный конкретный момент. И все, что ей оставалось — это ждать, и все происходило именно таким образом. Она привыкла думать, что знает все: кто из себя что представляет, и что мужчинам нужно, и как с ними следует обращаться. Она привыкла думать, что в мире существует понятие «большинство мужчин», но теперь все перемешалось, и она ничего не знала наверняка. Она махнула рукой на все попытки представить, что будет дальше.

Ренни обвивает руки вокруг его шеи. Она попробует еще раз. Она попробует разобраться.