Джейк травил байки о знакомых, сплетни с нехорошим душком, он любил их смаковать. Она пыталась веселиться, но вместо этого думала о пальцах Джейка. Он держал стакан левой рукой за основание, легко, но костяшки были абсолютно белыми. У него была привычка никогда не выкидывать пустые упаковки; сегодня утром она достала коробку бисквитов, и она оказалась пустой. Откуда Ренни может знать, что пора обновлять запасы, если он хранит на полках пустые жестянки из-под орехового масла, меда и какао. Она удержалась от того, чтобы сказать ему об этом. Ренни почувствовала, что взгляд Джейка соскальзывает с ее лица на верхнюю пуговицу блузки; затем, как бы достигая предельной линии, запретной точки, опять возвращается на ее лицо. Он зачарован, подумала она.
Они шли домой обнявшись, как будто все еще были влюблены друг в друга. Пока Джейк принимал душ, Ренни стояла в спальне перед распахнутой дверцей шкафа, раздумывая что бы ей надеть. Две ее ночные рубашки, черная с прозрачным кружевным верхом и красная сатиновая, разрезанная по бокам, подарки Джейка. Он любил покупать ей подобные вещи. Дурной вкус. Подвязки, красные трусики бикини с золотыми блестками, лифчики для проституток с получашечками на костяшках, которые сжимают и выпячивают грудь. Они выражают твою суть, говорил он с иронией и надеждой. Кто бы мог подумать. Следующим на очереди будет черная кожа и хлыст.
Она хотела помочь ему, поддержать в нем иллюзию, что ничего плохого с ней не случилось и не случится. В зеркале отражалось ее тело, такое же как обычно. Она не могла поверить, что через неделю, через день, часть его может исчезнуть. Она подумала, что делают с тем, что отрезают.
В конечном счете она ничего не надела. Она ждала в постели, когда Джейк выйдет из душа. Он будет пахнуть шампунем и тело его будет влажным и скользким. Она всегда любила, когда он, еще такой влажный, плавно входил в нее, но сегодня она лишь бесстрастно ждала, словно в приемной у дантиста, ожидая своей очереди. Процедура.
Сначала он не смог. Слишком много неожиданного для одного дня: ведь только сегодня стало известно об операции. Она могла понять и его шок, и отвращение, и те усилия, которые он предпринимал, чтобы скрыть свои эмоции, только она чувствовала то же самое. Она хотела ему сказать, что не надо, не стоит она таких усилий, но он бы этого не принял, он бы подумал, что она не довольна.
Пару раз он проводил рукой по ее груди, по больной. Потом он начал плакать. Это было как раз то, чего она с ужасом ожидала от себя. Она Крепко обняла его, поглаживая по затылку.
После этого он любил ее болезненно и долго. Она слышала, как стискиваются его зубы, как если бы он злился. Он не сдавался, ожидая пока она кончит. Он думал, что делает ей одолжение. Он действительно делал ей одолжение. А она не могла вынести даже мысли о том, что кто-то делает ей одолжение. Ее тело было бесчувственным, вялым, как будто она уже была под наркозом. Он это почувствовал и весь подобрался, вкручиваясь, извиваясь, он вламывался в нее без нежности, проталкивая себя внутрь нее, стараясь прорваться через этот барьер омертвевшей плоти. В конце концов она притворилась. Еще один зарок, данный ею когда-то: никогда не притворяться в постели.
К моменту, когда объявили вылет, уже стемнело. Они стоят в воротах, их около дюжины, и наблюдают как садится самолет. Собственно это даже и не ворота, а проход в цементной стене с перекинутой поперек цепочкой. Представители авиакомпании, двое юнцов, светло-коричневая девушка, на вид лет шестнадцати, и мальчик с парой наушников никак не могут решить, около какого прохода им стоять, поэтому вся группа некоторое время блуждает между одной дырой в стене и другой. Человек в затемненных очках предлагает понести ее фотоаппарат, но Ренни вежливо отказывается. Она не хочет, чтобы кто-нибудь сидел рядом с ней в самолете, в особенности человек, который способен носить пиджак сафари. Она не любила эти пиджаки, даже когда они еще были уместны. Это единственный белый в группе.
Когда дыру наконец открыли, Ренни идет за другими к крошечному самолету, который выглядит устрашающе доморощенным. Ренни пробует убедить себя, что в таком маленьком самолете гораздо больше шансов на выживание, чем в реактивном гиганте. У Джейка есть одна шутка по поводу самолетов. Он говорит, что на самом деле они не могут летать, абсурдно даже предположить, что такой тяжелый кусок металла может взлететь; единственное, что его удерживает в воздухе — иррациональная вера пассажиров, и все авиакатастрофы можно объяснить потерей этой веры.
С этим самолетом у него вышла бы загвоздка, думает она, каждому понятно, что он никогда не оторвется от земли. Сан-Антонио небогатая страна, возможно они покупают самолеты из четвертых рук в других странах, затем связывают их ремнями, затягивают и летают на них, пока они окончательно не развалятся. Это как махинации с жиром в ресторанах. Ренни много чего знала по поводу махинаций с жиром в ресторанах: приличные заведения продают использованный жир второсортным и так далее по цепочке, пока жир не достигает сети дешевых гамбургерных прилавков. Статья Ренни о махинациях с жиром называлась «И узнайте их по жирам их». Редакторский вариант, не ее. Она хотела озаглавить «Засаленный город».
Она взбирается по шатким металлическим ступенькам в жаркой темноте. К жаре на улице добавляется жар от самолета. Ремешок от фотоаппарата режет ей плечо и над левой грудью; шрам опять тянет. Когда он так дает о себе знать, она боится смотреть вниз, она боится увидеть кровь, как она просачивается, как вылезает прокладка. Для такого рода операции шрам не очень большой, с другими случаются вещи и похуже. Она везучая. Почему же она не чувствует себя везучей?
— Я не хочу делать операцию, — сказала она. Она одновременно верила сразу в две вещи: что с ней все в порядке и что она все равно приговорена, зачем же время терять? Она панически боялась, что кто-то вонзит в нее нож и отрежет от нее кусок, к чему по сути и сводится операция, как это не называй. Ей была неприятна идея быть похороненной по кускам, а не целиком, это слишком напоминало тех женщин, которых постоянно находили разбросанными по оврагам или распиханными по зеленым мусорным ящикам. Мертвая, но не замученная. Когда она впервые встретила это слово в Торонтской газете в возрасте восьми лет, она решила что мучитель-молестер это тот, кто ловит моль. Молестер это человек, который ведет себя непристойно, сказала ее бабушка. Но поскольку это определение ее бабушка относила почти ко всему, толку в этом особого не было. Ренни все еще иногда употребляла это слово, так для смеха.
Дэниэл, в тот момент доктор Луома, посмотрел на нее так, как будто разочаровался; без сомнения другие женщины говорили аналогичные вещи. Это ее смутило, поскольку еще так недавно она была уверена в собственной уникальности.
— Вы не обязаны. Или, хорошо, вы не ДОЛЖНЫ ничего делать. Никто вас не принуждает, все зависит только от вас. — Здесь он помедлил, позволяя ей вспомнить, что альтернативой является смерть. Или-или. Богатый выбор, ничего не скажешь.
Утром того дня, когда у нее был назначен рутинный ежегодный визит к гинекологу, Ренни работала над статьей о бижутерии из металлических цепочек от раковин и ванн. «Вы можете купить их за гроши в ближайшем магазине, — писала она. — Покупайте столько, сколько нужно, делайте цепочки любой длины с помощью хитроумных маленьких замочков в форме орешка и носите на любой части тела: запястье, шее, груди, даже на щиколотках, если хотите приобрести имидж рабыни. Это последняя новинка Куин-стрит, — писала она, — дешевое направление в настоящей бижутерии в стиле Новой Волны, даже более чем Новой Волны, wavé nouveau».
На деле это конечно не было последним писком Куин-стрит, это вообще ничем не было, просто украшение, которое Ренни углядела на одной из своих подруг, Иокасте, та содержала «Дранье», магазин подержанной одежды на улице Питер-стрит. Магазин специализировался на чудовищно уродливой одежде пятидесятых; туфлях на шпильках, ботинках тигровой раскраски, вечерних туалетах с торчащими грудями и слоями блесток и тюля.
