— Что вы делаете на кладбище? — спросил старик. — Разве вы не знаете, что могилу, возле которой вы устроились, посещает ночной дух? Я вас увидел и решил, что вы один из них, даже перекрестился. Послушайте, mein Herr, взгляните вон на ту могилу. Видите на камне два отверстия? Значит, в ней обитает вампир. Пока не рассвело, он в любой момент может выйти и напасть на вас. Неужели у вас нет даже чеснока, чтобы заткнуть дырки и не дать нечисти выйти из могилы? — Голос старика звучал пронзительно и тонко, глаза горели безумным огнем. — Говорю вам, никто не спасет от вампира, если он избрал вас своей жертвой! Я жизнь потратил на то, чтобы избавиться от него, а он постепенно отнял у меня все, что было мне дорого. Он бы и жизнь мою забрал, если бы не молитвы.
С этими словами старик вытащил из кармана распятие из черного дерева и осенил себя крестом, шепча молитву. Пока он молился, собака рычала и повизгивала, словно чего-то боялась. Старик прикрикнул на нее, но она лишь прижалась к его ногам, испуганно дрожа.
— Посмотрите на пса, — сказал старик. — Он знает, что на кладбище обитают оборотни, и не хочет сюда идти.
Потом мы долго сидели возле могилы, пока старик рассказывал мне свою историю. Время от времени приходилось его прерывать и напоминать, что костер потухнет, если не подбросить в него веток. Страшно внимать историям о вампирах, сидя в полной темноте. Наверное, суеверие старика передалось и мне: я чувствовал, что сейчас услышу нечто совершенно невероятное. Мы устроились у огня, и я, слушая скрипучий монотонный голос, впал в полусонное состояние, мои глаза закрывались сами собой. Время от времени старик вскрикивал, изображая страх, и тогда я просыпался и вскидывал голову.
«Вас удивляет, что я говорю о вампирах? Послушайте мою историю, и вы поймете, почему я страшусь их ужасной мести.
Я родился в деревне недалеко от Будапешта, в семье крестьянина. Когда я вырос, я покинул родной дом и ушел бродить по свету, принимая жизнь такой, какова она есть. В 1878 году я ушел на войну с турками и в награду получил искалеченную ногу, из-за которой остался хромым. Солдатская доля в те далекие годы была очень тяжела; много раз мне казалось, что саваном мне станет шинель. Оставив военную службу, я стал коммивояжером и исколесил всю Турцию и Болгарию, переезжая из деревни в деревню. Однажды в городке Русчук я встретил прекрасную болгарскую девушку, дочь крестьянина, и начал за ней ухаживать. После свадьбы мы поселились в Венгрии, в городке Сегед. У нас родилось трое детей, мальчик и две девочки. Мальчик, которого мы назвали Шандором, вырос сильным и красивым, беспечным и смелым, как племенной жеребчик из Хортобади. Эх, лошади-то его и сгубили — связался парень с барышниками да конокрадами, совсем голову потерял. Когда его в армию забрали, я даже обрадовался, думал, армейская дисциплина приведет его в чувство. Отслужив, он вернулся домой, да не один, а с каким-то незнакомцем. Шандор представил нам его как своего благодетеля. Мне он потихоньку признался, что тот человек не раз выручал его деньгами, когда нужно было выплачивать карточный долг. Конечно, незнакомца мы приняли как родного, раз он был другом Шандора, и вскоре тот зажил у нас, как у себя дома. Правда, меня удивляла горячая привязанность сына к нему — ведь он был лет на двадцать старше Шандора. Но скоро я понял это не Шандор к нему прилип, а он к Шандору. Незнакомец всюду следовал за моим сыном, прислушивался к каждому его слову, вечно навязывал ему свое мнение, и что же? Из веселого разбитного парня мой сын превратился в угрюмого нелюдима и жил, словно во сне. Внешне наш новый знакомый напоминал Мефистофеля — высокий, худой, с резкими чертами лица и маленькой острой бородкой. Его глаза внимательно следили за всем, что происходило вокруг, а иногда становились совсем дикими, как у цыгана; линии рта у него были резкие, губы красные, и он часто облизывал их, когда говорил. В эти мгновения я видел его зубы — белые и острые, словно клыки волка или собаки.
Вскоре он стал нам почти родным, поскольку умел притворяться добрым и ласковым, несмотря на частые вспышки гнева, когда его глаза сверкали огнем, а во рту блестели острые зубы. Он приходил к нам и дарил разные подарки. Он был обходительным горожанином, а мы — всего лишь темными крестьянами, которых он почтил своим вниманием. В нем было что-то необычное, притягивающее; он объездил весь мир и любил рассказывать о своих необычайных приключениях. Дело дошло до того, что Юльча, наша старшая дочь, стала называть его прекрасным принцем, которого прислала к нам сама Делибаб или, по-вашему, Фата Моргана. Мы никогда не знали, куда он уезжает и когда вернется, а он нам ничего не объяснял. Ему нравилось окутывать себя тайнами; он внезапно заявлял, что его ждут дела, и исчезал. Я так и не узнал, что там были за дела; обычно он говорил, что ему надо срочно уехать далеко и надолго. Шло время, и наша Юльча привязывалась к нему все сильнее. Она могла часами слушать его рассказы о путешествиях, а он как будто гипнотизировал ее взглядом своих холодных серых глаз. Все в незнакомце и пугало, и восхищало ее — и шикарный коричневый костюм, и начищенные сапоги, и алый шейный платок, придававший ему сходство с восточным принцем, и длинные тонкие пальцы с остро заточенными ногтями, как у женщины. Бедная Юльча, она без памяти влюбилась. Однажды она в слезах призналась мне, что безумно любит этого человека и боится одного: что ее прекрасный рыцарь исчезнет, как уплывший на лебеде Лоэнгрин.
Зато моя жена относилась к незнакомцу с неприязнью, несмотря на его любезность.
„Проходимец он, вот и все, — говорила она, — вот погоди, соблазнит он нашу Юльчу и скроется в ночи, как вор“.
В глубине души я был с ней согласен, но мне было жаль дочку. Как только я заговаривал с ней о незнакомце, она начинала плакать. Я видел, что девчонка безнадежно влюблена, и опасался, что она выкинет какую-нибудь глупость. Поразмыслив, я пришел к выводу, что лучше всего указать незнакомцу на дверь и запретить ему являться в наш дом. Тот разговор закончился бурной ссорой. В серых глазах мужчины сверкала ненависть, рот кривился в злобной торжествующей усмешке. Чтобы отвлечь Юльчу от печальных мыслей, мы заперли дом и уехали погостить в Темешвар.
Однажды ночью, когда дом погрузился в сон, я услышал на дороге стук лошадиных копыт. Ночь была темной и туманной, но я, высунувшись из окна, успел разглядеть карету, которую влекла четверка вороных коней. Карета быстро скрылась в облаке пыли. Я суеверен, а потому замер от ужаса, ведь вороные лошади — дурная примета. Очнувшись, я сразу бросился в комнату Юльчи — там было пусто. Постель была смята, а из окна свисала веревка, свитая из простыней.
На столе лежала записка: „Дорогие папа и мама, простите меня за то, что я сделала, и молитесь за мою душу. Юльча“.
Не могу описать наше горе. Мы искали ее повсюду, мы обратились в полицию, мы перевернули вверх дном всю страну, но нашей дочери и след простыл. И, как часто бывает в таких случаях, к нам приходили разные люди и сообщали, что видели ее то тут, то там, непременно в сопровождении какого-то пожилого господина. Жена была уверена, что Юльчу утащил вампир; сильнее всего ее мучила не столько потеря старшей дочери, сколько ужасная мысль, что Юльча, попав в лапы вампира, сама станет вампиром. „Тот человек был вампиром! — рыдая, повторяла она. — Ты заметил какие у него красные губы и острые зубы? Те черные кони, конечно, везли его карету, и теперь наша Юльча принадлежит ему душой и телом. Когда он высосет из нее всю кровь, он явится к нам и будет преследовать нас, пока мы все не погибнем“. Целыми днями жена молилась. Ей казалось, что она слышит голос Юльчи, что дочь плачет и зовет ее. Потом она вообразила, что однажды Юльча прилетит домой в образе летучей мыши и набросится на свою младшую сестру Сари или на Шандора. По всем комнатам у нас были развешаны распятия, а по ночам жена вешала над кроватями Сари и Шандора головки чеснока. Разум ее постепенно угасал; целыми днями она бродила по дому, глядя в пустоту, звала Юльчу и беспрестанно крестилась, словно таким образом хотела изгнать из нее дьявола. Через несколько месяцев я отвез ее на кладбище.
