Летопись рисует страшные картины народных страданий: «Толко слышати плачь и рыданье по улицам и по торгу; и мнозе от глада падающе умираху, дети пред родители своими, отци и матери пред детьми своими; и много разидошася: инии в Литву, а инии в Латиньство, инии же бесерменом и Жидом ис хлеба даяхуся гостем. А в то же время не бе в Новъгороде правде и праваго суда, и въсташа ябетници, изнарядиша четы и обеты и целованья на неправду, и начата грабити по селам и по волостем и по городу; и беахом в поруганье суседом нашим, сущим окрест нас; и бе по волости изъежа велика и боры частыя, криць и рыдание и вопль и клятва всими людьми на старейшины наша и на град наш, зане не бе в нас милости и суда права»[908].

Словно не замечая бедствий новгородцев, владыка Евфимий продолжал тратить деньги на церковное строительство: «Постави архиепископ Еуфимеи церковь камену святого Еуфимья теплую у себе в сънех, и подъписа и иконами украси; а все то зделано в четыре месяци. Того же лета поставиша княжанци церковь камену святых Мироносиц на старой основе. Того же лета поставиша в Русе церковь камену святыи Дмитрии»[909].

Создается ощущение, что архиепископ жил какой-то оторванной от реальности жизнью, не заботясь о внутренней жизни города, которую должен был бы контролировать во многих вопросах, в первую очередь в судебных делах. Но владыка ограничился лишь заказом нравоучительных изображений во владычной палате. В нише при входе в палату был изображен Спас — верховный судья. В руке его было изображено раскрытое Евангелие с текстом: «Не на лица судите, сынове человеческие, но праведен суд вершите, ибо каким судом судите, таким будете судимы». Это было постоянное напоминание светским и духовным магистратам Новгорода, собирающимся в палате, о том, что Бог видит все их поступки, и на Страшном суде они ответят за все неправедные дела, творимые на земле. Видимо, архиепископу казалось, что этой меры достаточно для исправления «неправды» в новгородском суде.

Положение Новгорода оставалось незавидным. На помощь Москвы можно было не рассчитывать — там вновь шла борьба между князьями Дмитрием Шемякой и Василием Васильевичем. На короткое время в 1446 г. престол захватил Дмитрий Шемяка. Новый великий князь пригласил в качестве местоблюстителя митрополичьей кафедры рязанского епископа Иону. Как отреагировал на это новгородский владыка, неизвестно.

В этом же 1446 г. тверской князь продолжал разорять пограничные новгородские земли, а шведы напали на Двину. Впрочем, двиняне сумели отбиться и даже прислали в Новгород пленных шведских воевод. Архиепископ Евфимий сам «поеха за Волок благословити новгородчкую отцину и свою архиепископью и своих детей»[910].

Вероятно, именно во время этого своего путешествия владыка посетил Рождественский Коневский монастырь на Ладожском острове. Евфимий встретился в монастыре с уже состарившимся игуменом Арсением — таким же ярым последователем афонской церковной традиции, как и сам владыка. Визит архиепископа в отдаленный монастырь оказался для местных жителей настолько важным событием, что с того времени залив на острове, где встречали Евфимия, получил название Владычная лахта.

В отсутствии владыки в Новгороде поднялась «монетная смута»: «начаша людиеденгихулитисеребряныя», «беденежикам прибыток, а сребро пределаша на деньги, а у денежников поимаше посулы»[911]. В городе по-прежнему был дорог хлеб, и недовольством голодного народа умело воспользовались некоторые бояре. Посадник Секира собрал вече и разыграл спектакль разбирательства «дела фальшимонетчиков». Он напоил денежного мастера Федора Жеребца и начал выпытывать у того, «на кого еси лил рубли?»[912] Федор оговорил восемнадцать человек. По его речам озлобленное вече, направленное посадником, «иных с мосту сметаша, а иных домы разграбиша, и ис церквей вывозиша животы их, а преже того по церквам не искали»[913].

Очевидно, что недовольство народа перешло предел, раз даже из святых церквей вывезли имущество осужденных, вопреки обычаю. Между тем бояре, которых летописец прямо называет «бесправдивыми», продолжали натравливать новгородцев на неугодных им людей: «того же Федора начаша… научати говорить на многих людей, претяще ему смертью»[914].

Протрезвившись, Федор ужаснулся содеянному и признался, что «на всех есмь лил и на вси земли, и весил с своею братьею ливци». Признание вызвало у горожан «сетовании мнози, а голод ники и ябедники и посулники радовахуся, толко бы на кого выговорил». Самого Федора казнили, а «живот его в церкви раздели и разграбиша»[915].

Раздел имущества преступника между церквями был жестом раскаяния. Новгородцы, осознав, как жестоко их обманули, подняли «мятеж велик». Главный виновник смуты посадник Секира «оттоле разболеся иоумре»[916]. Возможно, летопись просто умалчивает об истинных причинах смерти посадника.

Новгородская первая летопись уточняет размеры выгоды, полученной властями города от «монетной реформы»: «Посадник и тысячкыи и весь Новъгород уставиша 5 денежьников, начата переливати старый денги, а новый ковати в ту же меру, на 4 почки таковых же, а от дела от гривны по полуденги; и бысть христьяном скорбь велика и убыток в городе и по волостем»[917].

Снятию напряжения в Новгородской земле способствовало неожиданное чудо: «Генваря в 3, бысть облак тученосен и з дождем, и паде вкупе пшеница и рожь и жито на поле и на лесе от града за 5 верст, вдале от Волховца и до Мьсте реке на 15 верст; людье събравше елико кто изобрет, и принесоша в град; гражане же стекошася видити сие преславное чюдо, откуду и како бысть»[918].

Очень кстати вскоре после хлебного дождя в Новгород вернулся владыка Евфимий. Из его действий после приезда летопись упоминает освящение теплой церкви Святого Евфимия. В дальнейшем архиепископ начал уделять больше внимания не только церковным делам своей епархии, но и социально-политическим вопросам.

Не зря именно в это время в Новгороде была создана «Повесть о посаднике Щиле», в которой затрагивалась волнующая новгородцев тема — возможно ли спасение для грешной души ростовщика. Видимо, богатых ростовщиков среди бояр и житьих людей было много. Даже некоторые церкви были построены ростовщиками «от лихвенного собрания». В «Повести» было предложено компромиссное решение — спасение для ростовщика возможно, но через богатые вклады на помин его души. Такой финал повести явно был придуман по заказу новгородской церкви и для ее выгоды.

В 1447 г. Новгород заключил мир с Псковом. Псковичи в это время отказали в мире Ордену, прислали в Новгород посольство и «взяша с новгородци мир по старине». После чего новгородцы переманили к себе на службу удачливого князя Александра Васильевича Чарторыйского, который до этого служил Пскову. Под началом князя в начале июля 1447 г. возле устья реки Наровы произошла битва с немцами, закончившаяся победой новгородцев. 25 июля был заключен договор о мире Новгорода с Ливонским орденом сроком на 25 лет, «по благословению архиепископа Великого Новгорода и Пскова владыки Евфимия»[919].

В этом же году «езди владыка Еуфимий на городок на Яму, и заложиша городок нов, камен, охабень болши перваго»[920]. То есть архиепископ наконец-то озаботился укреплением оборонительных сооружений Новгородской земли.