Дай бог, чтобы не перевелись Демидовы в России!
А нам надо вернуться в середину XVIII века в просвещённое царствование Елизаветы и подобрать тоненькую ниточку, начавшуюся в разорённой Финляндии, и обратить свой взор на молодого лютеранского пастора Эрика Лаксмана.
КРУГ ПЯТЫЙ. ЛИННЕЙ, ПАЛЛАС, БЮФФОН
Вторую половину XVIII века во время царствования Екатерины II называли «просвещённой эпохой». Даже кошмарная тень Пугачёва, на подавление восстания которого были брошены лучшие полки во главе с непобедимым Суворовым, не могла разрушить прелесть дозволенного вольнодумства. В моду вошли философские салоны, подобно тем, что были в Париже. Там обсуждались вольнолюбивые идеи Вольтера, Дидро, Руссо, Гельвеция, Юма, Смита. Сочинения французских просветителей ходили по рукам в студенческой среде Петербурга и Москвы, в среде дворянской молодёжи. Довольно большими тиражами издавались лучшие произведения Вольтера, Монтескье, Руссо и других. Их можно было найти в Оренбурге, Казани, Симбирске, Орле. С 1767 по 1777 годы было переведено и издано отдельными сборниками свыше 400 статей из знаменитой «Энциклопедии» Дидро и Д’Аламбера. Исключительно важную роль для широкого русского читателя сыграли сочинения Вольтера, написанные в простой и доходчивой форме.
Естествознанию в этот период в обширнейшем смысле оказывалось покровительство не только с теоретической, но и с практической точки зрения как наиважнейшему условию процветания государства.
В европейской ботанике безраздельно господствовали идеи Линнея, имевшего в шестидесятые годы колоссальный научный авторитет. Судьба благоволила к Линнею — в 1762 году шведский сейм утвердил его во дворянстве. На фамильном гербе было изображено яйцо, как символ постоянно обновляющейся природы. Яйцо — на щите, окрашенном в три цвета: черный, зеленый и красный, символизирующие три царства природы. Внизу герба — его девиз «Famam extendere factis»[8]. Этот девиз в полной мере соответствовал самому Карлу Линнею, создавшему основополагающие научные труды, которые при жизни принесли ему громкую славу и почёт.
Е.Г. Бобров, русский биограф Линнея, приводит его чрезвычайно важное письмо, написанное брату и сестрам в родную деревню Стенброхульт. Оно позволяет нам понять мироощущение гения в тот момент: «Я стал профессором, королевским врачом, кавалером и дворянином. Я был удостоен увидеть больше из чудесных созданий Творца, в чём я видел величайшую радость, чем кто нибудь из смертных до меня. Я послал моих учеников во все четыре части Света. Я написал больше, чем кто-нибудь другой из ныне живущих; 72 мои собственные книги находятся на моём столе. Имя моё стало известным и достигло до самых Индий, и я получил признание как крупнейший в своей науке. Я стал членом почти всех научных обществ: в Упсале, Стокгольме, Петербурге, Берлине, Вене, Лондоне, Монпелье, Тулузе, Флоренции и недавно в Париже, где был назван в ряду восьми наиболее знаменитых людей мира». Он был тщеславен, как все великие люди, и не жаловал тех, кто не склонялся перед его величием. Может поэтому никто из учеников и не превзошёл учителя.
Именно в эти годы на научном небосклоне Европы стремительно восходила звезда Палласа. Пётр Симон Паллас родился в то время, когда линнеевские идеи уже проникли в умы естествоиспытателей. И как это бывает с идеями, которые появились в нужное время и были правильно сформулированы, да еще и подкреплены упорством и талантом их автора, они очень быстро распространились по Европе.
Палласу незачем было проникаться идеями Линнея — он уже не мыслил другими категориями. Его предначертанием было развивать естествознание на заложенном Линнеем фундаменте. Поэтому Линней ему представлялся, скорее всего, как почётный анахронизм, который следовало уважать, но жизнь и научное развитие ботаники требовали идти дальше. Тем более, что естествоиспытателей того времени влекли и другие идеалы. Главной альтернативой линнеевскому пониманию устройства природы были идеи Бюффона. Единственное, что объединяло этих жестких оппонентов, — они были одногодками.
Жорж Луи Леклер де Бюффон (1707–1788). Рисунок с портрета 1753 г.
Жорж Луи Леклер де Бюффон был выдающимся натуралистом — писателем и пропагандистом науки. Но он был дилетантом. Пока Линней упорно изучал естествознание, Бюффон занимался юриспруденцией, физикой, математикой. Идеями о живой природе он стал проникаться лишь после назначения его на должность главы Ботанического сада в Париже.
В 1748 году он взялся за осуществление грандиозного издательского проекта «Естественная история общая и частная, с описанием кабинета короля». Бюффон сам, с небольшой группой помощников, написал 36 томов. В этих фолиантах ничего не значилось о растениях, они были заполнены исключительно описаниями животных, их повадок и биологии. Написанные живо, увлекательно, они оставались источниками знания почти сто лет, несмотря на то, что научные факты там перемежались с выдумкой автора. Но, конечно же, не в этом было противопоставление с Линнеем, отстаивавшим всю свою жизнь только точные факты. Бюффон защищал идею трансформизма. Его ближайшим учеником был Ламарк, который отрицал вид (краеугольный камень систематики) и был первым эволюционистом.
Бюффон отрицательно относился к систематике, он утверждал, что систематик стремится «подчинить произвольным законам законы природы» и намеревается измерить её силы с помощью нашего слабого воображения. О Линнее Бюффон говорил, что тот сделал язык науки более трудным, чем сама наука. Он считал, что система Линнея есть метафизическая ошибка. «Эта ошибка, — писал Бюффон, — состоит в непонимании продвижения природы, которое происходит всегда незаметными сдвигами, и в намерении судить о целом по одной его части». Согласно представлениям Бюффона «природе есть только индивидуумы, а роды, отряды и классы суще ствуют только в нашем воображении».
Основная беда Бюффона состояла в том, что он был дилетантом и французом. Первое порождало сомнительные идеи, а второе — безудержную фантазию и неиссякаемую энергию в отстаивании этих своих сомнительных идей. Молодёжь бредила Бюффоном, и Паллас, долгие годы вращаясь в среде учёных, не мог не заразиться этим «бредом». В сердце его всё же, скорее всего, был Бюффон, но в уме — властвовали идеи неизменности вида Линнея. Этот дуализм сопровождал его всю жизнь.
Несмотря на очевидное научное превосходство Линнея, идеи Бюффона прожили довольно долгое время. В.И. Вернадский, великий ученый XX века, как и многие другие естествоиспытатели, тоже был очарован идеями Бюффона. В одном из писем, датированном 1942 годом, он писал: «Я очень высоко ценю Бюффона, и одно время им очень занимался. В основу своего университетского курса в Москве я клал не Линнея, а Бюффона, который рассматривал не продукты, а процессы — Бюффон первым научно пытался выразить геологическое время».
Паллас дружил с молодыми учёными, которые уже впитали идеи Линнея, однако ж, и идеи Бюффона не считали совсем уж бредовыми.
Паллас почти повторил судьбу Линнея, странствуя по университетам Европы, везде обрастая знакомствами и полезными связями. Главное — он имел возможность обмениваться идеями. Его обучение проходило в университетах Галле, Гёттингена, Лейдена, Лейпцига, Гааги, Лондона. Он изучает растения в лучших ботанических садах и естественных музеях Европы. Блестящее знание европейских языков делает его «человеком мира», а способность к тонким наблюдениям – талантливым исследователем.
