А на Неве ни шороха, ни плеска,

И город ало-черно-золотой

В ней отражен с венецианским блеском,

С поистине голландской чистотой.

Но наяву насколько он живей

В исконной русской прелести своей!

Он все такой же, как и до войны,

Он очень мало изменился внешне.

Но, вглядываясь, видишь: он не прежний,

Не все дома по-прежнему стройны.

Они в закатный этот час осенний

Стоят, как люди после потрясений.

Один кровоточит кирпичной раной,

Тот известковой бледностью покрыт,

Там вылетели окна из орбит

(Одно из них трепещет, как мембрана).

А там неузнаваема, как маска,

Окисленная порохом окраска.

Осколок у подъезда изувечил

Кариатиды мраморную грудь.

Страдания легли на эти плечи

Тяжелым грузом — их не разогнуть.

Но все же, как поддержка и защита,

По-прежнему стоит кариатида…

На Ленинград, обхватом с трех сторон,

Шел Гитлер силой сорока дивизий.

Бомбил. Он артиллерию приблизил,

Но не поколебал ни на микрон,

Не приостановил ни на мгновенье

Он сердца ленинградского биенье.

И, видя это, разъяренный враг,

Предполагавший город взять с разбега,

Казалось бы, испытанных стратегов

Призвал на помощь он: Мороз и Мрак.

И те пришли, готовые к победам,

А третий, Голод, шел за ними следом.

Он шептуном шнырял из дома в дом,

Ныл нытиком у продуктовой кассы.

А в это время рос ледовой трассы

За метром метр. Велась борьба со льдом.

С опасностью, со смертью пополам

Был доставляем хлеба каждый грамм.

И Ладога, как птица пеликан,

Самопожертвования эмблема,

Кормящая птенцов самозабвенно,

Великий город, город-великан,

Питала с материнскою любовью

И перья снега смешивала с кровью.

Не зря старушка в булочной одной

Поправила стоявших перед нею:

— Хлеб, милые, не черный. Он ржаной,

Он ладожский, он белого белее.

Святой он. — И молитвенно старушка

Поцеловала черную горбушку.

Да, хлеб… Бывало, хоть не подходи,

Дотронуться — и то бывало жутко.

Начнешь его — и съешь без промежутка

Весь целиком. А день-то впереди!..

И все же днем ли, вечером, в ночи ли

Работали, учились и учили.

Студент… Огонь он только что раздул.

Старательно распиленный на чурки,

Бросает он в него последний стул.

А сам перед игрушечной печуркой,

На корточках (пусть пламя припечет),

Готовит он очередной зачет.

Старик профессор… В клетчатом платке

Поверх академической ермолки,

Насквозь промерзший, с муфтой на шнурке,

С кастрюльками в клеенчатой кошелке.

Ему бомбежка путь пересечет,

Но примет у студента он зачет…

Тяжелый пласт осенней темноты

Так угнетал порой невыносимо,

Что были двадцать граммов керосина

Желанней, чем в степи глоток воды.

О, только бы коптилка не погасла!..

Едва горит соляровое масло.

И все же не погас он у меня,

Сосущий масло марлевый канатик,

Мерцающее семечко огня.

Так светит иногда светляк-фанатик

И чувствует, что он по мере сил

Листок событий все же озарил.

Я знаю, что в грозовой этой чаще

Другим удастся осветить крупней

Весь этот год, вплоть до его корней.

Но и светляк был точкою светящей,

И он в бореньях тьмы не изнемог.

Он бодрствовал. Он сделал все, что мог.

И Муза, на сияние лампадки

Притянутая нитью лучевой,

Являлась ночью, под сирены вой,

В исхлестанной ветрами плащ-палатке,

С блистанием волос под капюшоном,

С рукой, карандашом вооруженной.

Она шептала пишущим: «Дружок,

Не бойся, я с тобой перезимую».

Чтобы согреть симфонию Седьмую,

Дыханьем раздувала очажок.

И головешка с нежностью веселой,

Как флейточка, высвистывала соло.

Любитель музыки! Пожалуй, в ней ты

Увидел бы, в игре ее тонов,

И впрямь порханье светлых клапанов

По угольному туловищу флейты,

И то, как, вмиг ее воспламеня,

По ней перебегает трель огня.

С электролампой, в световом овале,

Входила Муза в номерной завод

Под сумрачный, оледенелый свод, —

Там Стойкостью ее именовали…

И цех, где было пусто, как в соборе,

Вновь оживал. Все снова были в сборе.