Амалия спешит к своей единомышленнице, к фрау Нерзальц из Франкфурта, почтенной и честной женщине, томящейся по жареной колбасе с капустой.

— Вы слышали, фрау Нерзальц, какой ужас! Та дама, что носит красную шляпу… О, я даже не могу сказать. Бедный муж! Несчастные дети.

— Ну, как так не можете сказать? Вы все-таки скажите.

— О, нет, я не могу. Но вы, вероятно, уже сами догадываетесь?

Но фрау Нерзальц трудно оторвать свое воображение от жареной колбасы, и она настаивает:

— А все-таки, скажите!

Тогда Амалия наклоняется к ее уху и шепчет:

— Она и тот длинный господин делают вид, что даже незнакомы. А? Каково!

Фрау Нерзальц забывает и колбасу, и капусту.

— А сами, значит, уже… ай-ай-ай! Ну, как это можно держать их в санатории, где живут честные женщины.

— Ужасно! Я сегодня подумала: вдруг бы здесь была моя дочь и увидела такую сцену; он идет, она идет — и не кланяются. Что бы могло подумать невинное дитя? Ужас!

В коридоре своего пансиона как-то утром Амалия встретила новую жиличку, молодую веселую даму. Дама шла, постукивая каблуками, и напевала что-то, прижимая к лицу большой букет красной гвоздики.

Все это Амалии не понравилось и показалось подозрительным. Зачем стучит, зачем поет и зачем букет?

Жиличка оказалась соседкой по комнате.

И это было обидно.

— Туда же, поселилась рядом! Хороши порядки! Каждый может приехать и поселиться!

Вечером Амалии послышалось, будто соседка с кем-то разговаривает. Приложила ухо к стене — тихо.

— Ну, конечно, они говорят шепотом. Разве можно такие вещи вслух говорить — самим стыдно себя слушать. Несчастные дети — такая мать!

Уходя ужинать, Амалия сказала горничной:

— Напрасно вы подобных дам к себе пускаете…

— А что? — удивилась та.

— Да вот увидите.

Амалия была загадочна и зловеща. Ночью, проснувшись, вдруг услышала она шорох в соседней комнате.

— Ага! Началось! Подождите, голубчики. Я вам покажу, как разводить романы в честном доме.

Она долго прислушивалась. Наконец, решилась: вышла на цыпочках в коридор и приложила ухо к соседкиной двери. Было тихо. Долго было тихо. Но вдруг раздался спокойный, густой и мерный храп. Это был мужской храп. В этом Амалия ошибиться не могла. Так храпел ее покойный отец, так храпел ее муж и так будет храпеть ее сын. В этом ошибиться нельзя.

Женский храп бестолковый, неровный, короткий, сконфуженный.

А за дверью храпел мужчина, и вдобавок с полным сознанием своих на то прав.

Амалия застыла и ждала. Она дождется его пробуждения и увидит, как он, испуганно озираясь, проскользнет на крыльцо. Хо-хо! Красивая история. Не придется больше этой бесстыднице петь песни и засовывать нос в гвоздику. Хорошенький скандальчик устроит завтра Амалия на всю санаторию.

А бас за дверью все храпел да храпел. А Амалия все ждала да ждала.

У нее застыли ноги, и голова кружилась от усталости. Но она не сдавалась.

Часы пробили половину шестого. Через час все начнут вставать — значит, каждую минуту «он» должен выскочить. Уходить нельзя. Усталый взор ее опустился, и вдруг она вздрогнула: у самых дверей соседней комнаты стояли выставленные для чистки мужские сапоги. Толстые американские мужские сапоги.

— Зачем же было так долго ждать!

Она схватила сапоги, как тигр свою добычу, и кинулась к себе в комнату. Заснула, улыбаясь.

— Попробуй-ка теперь выпустить своего красавца! Без сапог. Ха-ха.

В семь часов утра сердитый мужской голос разбудил ее. Какой-то немец громко ругался в коридоре, и в ответ так же громко визжала горничная.

Амалия позвонила и вдруг вспомнила о своей радости.

— Это что? — спросила она вошедшую горничную, указывая на сапоги. — А? Это как называется?

— Это — сапоги! — испуганно захлопала глазами горничная.

— Да, это сапоги! И сапоги эти отнесите от меня в соседнюю комнату, и скажите, что фрау Амалия Штрумф всю ночь стояла в коридоре у дверей и слушала, как храпит хозяин этих сапог. Да, всю ночь. Так и скажите. Она сделала эффектную паузу, но горничная вдруг обиделась и затараторила:

— Gnadige Frau[5], конечно, может подслушивать, как храпят мужчины, если это ей доставляет удовольствие, но уносить сапоги она не имеет никакого права. Господин гофрат[6]страшно сердился, и это так неприятно, потому что он постоянно здесь останавливается и вчера приехал с десятичасовым поездом, а он не привык к беспорядкам, и она будет жаловаться, и… тра-та-та и тра-та-та…

— Какой гофрат?! — завопила Амалия. — Ведь там живет дама!

— Дама вчера уехала в девять часов.

— Уехала?! Подлая! Подлая! Я всегда знала, что она сделает какую-нибудь гадость.

Амалия опустилась на кровать растерянная и подавленная, глаза у нее сделались сантиментальными, и вдоль носа потекла крупная слеза.

— Какая подлая!

Какая радость получить какой-нибудь, хоть самый неприхотливый, подарочек!

Во-первых, это дает вам лишний случай убедиться в добром отношении к вам дарящего, а, во-вторых, вы приобретаете изящный предмет, который, может быть, сами и не собрались бы купить.

Так сказать, и духовная, и грубо-материалистическая сторона вашего существа должны быть удовлетворены.

Конечно, и у этой розы есть шипы.

Так, например, получая подарок и любуясь им, вы должны испытывать некоторую тревогу при мысли о том, что вам во что бы то ни стало придется отдаривать. А отдаривание — дело очень сложное: нужно подыскать вещь, подходящую по цене к полученному подарку, да еще ждать случая для подношения.

Кроме того, подарки часто приносят с собой и некоторые неудобства.

Представьте себе, что у вас очаровательная гостиная, нежно-голубая, в стиле «Помпадур», а любящее существо вышьет вам подушку восточного рисунка, в коричневых тонах.

Вы не захотите огорчить любящее существо. Вы положите в голубую гостиную восточную подушку и будете ходить через комнату с закрытыми глазами.

Если же вы, по уходе любящего существа, решитесь запрятать подушку под диван до следующего прихода одарительницы — вы будете мучеником, вы будете вздрагавать при каждом звонке и выволакивать на свет Божий коричневый ужас. И никто и ничто не сможет помочь вам.

Она пришла ко мне такая ласковая и нежная, поцеловала обе щеки и сказала:

— Милые щечки!

Потом поцеловала глаза и сказала:

— Милые глазки!

Потом развернула длинный, узкий сверточек и протянула мне желтую розу.

Все это было очень мило, и я растрогалась. Положила розу на стол и предложила гостье чаю.

— Зачем же вы положили розу на стол? — воскликнула она. — Ее нужно скорее поставить в воду.

Я сконфузилась и сунула розу в вазу с сиренью.

— Что вы делаете?! — воскликнула гостья. — Разве можно держать розу с другими цветами! Роза слишком ревнивый цветок; она должна быть одна, иначе живо увянет.

Я сконфузилась еще больше, принесла бокал с водою и, поставив розу, хотела занять любезную гостью приятным разговором. Но она была рассеянна, отвечала невпопад и, наконец, сказала:

— Простите, голубчик, но вы напрасно поставили розу около камина, — ей это не полезно.

— Да ведь камин сейчас не топится.

— Сейчас не топится, а потом затопится, и цветок пропадет.

Я покорно перенесла розу на окно. Гостья успокоилась, выпила чаю и вдруг снова затревожилась.

— А, знаете, по-моему, на окошке ей тоже не полезно. Дует. Лучше поставить ее сюда, на стол, только, конечно, не около чашек с горячим чаем. Я велела принести другой стол и поставила розу посреди комнаты.

Гостья уехала.

Вечером она позвонила по телефону и велела переменить у цветка воду.

Утром я еще спала, когда мне принесли от нее записку: