Корнеев покачал головой. Пичаев немедленно приоткрыл один глаз и осуждающе уставился на друга:

   - Ты же меня знаешь. Только незамужние. И только добровольно.

   - А всё-таки ты натуральная свинья. Жалко мне Маришку... - начал Корнеев и осекся, вглядываясь в лицо друга. - Что? Васёк, что?!

   - Ничего, - Пичаев пожал плечами с золотыи крыльями погон. - Нормально всё, Радка. Нормалёк, помнишь, как мы в Лицее говорили, словечко такое? Война. Пацаны мои пристроены, все трое. Всё как надо. Я вообще-то ей говорил, что ей не обязательно. Призыва им тогда ещё не было, а врачи и в тылу нужны. Но ты же знаешь, она тоже врач была хороший... - он снова налил себе минералки, аккуратно, через край, вылил тонкую струйку в тарелку. - На Золотом Шаре, Радка. В эвакуацию. Прямо за операционым столом её... зарезали. Джаго. Ворвались - и...

   Он аккуратно поставил стакан и стал глядеть на озеро.

   Зелёный Шар, подумал Корнеев, чувствуя, как немеют щёки.

   Толик Сенцов, бесстрастно и безошибочно подсказала память первое же связанное с этой планетой имя из многотысячного списка.

   Он полгода партизанил на Зелёном Шаре и в конце концов был схвачен джаго. Двенадцатилетнего мальчика ждал ад лагеря на Сельговии. Настоящий ад, описывать который почти так же тяжело, как быть в этом аду самому. Джаго были трусами. Это вошло в их плоть и кровь. И, как и все трусы, они с особым наслаждением подвергали мучениям детей смелых врагов, получая неописуемое удовольствие от их страданий, а особенное - если кого-то удавалось сломать. Тщательно следили, чтобы их пленники не покончили с собой без их разрешения, не убежали из ада в смерть.

   Толик Сенцов провёл в лагере ещё полгода, невыносимо страшных полгода, до того, как его оскопили. Джаго часто делали это с мальчишками - уже не совсем детьми, но ещё и не подростками. Психика вычеркнула то, что было, из памяти мальчика - осталось только воспоминание о нестерпимом ужасе, своих первых в жизни криках о пощаде и дикой боли. Сильнейшее отупение, навалившееся на Толика после того, как он пришёл в себя, было сродни состоянию после лоботомии. Даже когда дверь барака треснула, вылетела, и внутрь ворвались люди в родной форме - желания вскочить и радостно закричать не было.

   Отсутствие интереса к жизни начало проходить, когда он - усыплённый прямо в бараке - очнулся на белой кровати в комнате с неяркими зеленоватыми стенами и потолком. Он тут был не один, на кроватях лежало много детей, и к нему сразу подошёл молодой мужчина (позже Толик узнал, что в этом госпитале не было среди персонала женщин, которые в других госпиталях составляли до 90% - женская ласка не смогла бы перевесить унижение...) и сказал: "Не бойся, ты пока ничем ниже пояса шевелить не сможешь. Просто лежи спокойно, ага?" - и улыбнулся. Толик всё-таки спросил: "У меня всё цело?" И услышал ответ: "Даже кое-что вернулось. Давай-ка, поспи."

   Легко сказать - "поспи"... Как только сознание и организм убедились, что восстановлена физическая целостность, в мозг вместе с гормонами хлынули воспоминания. Потоком. Воспоминания о тех месяцах в лагере и обо всём, что там было. Это происходило не только с ним - мальчишки в палате с ужасом ждали прихода ночи, а смены выбивались из сил от отчаянья. Детей лечили, привлекая все самые современные средства медицины, а иногда обращаясь к старым средствам, от грубых уколов до "шарлатанщины" типа выступлений клоунов. И, надо сказать, постепенно дети оттаивали. Каждому находилось что-то своё, из чего удавалось выстроить стену между нынешней жизнью и прошлым лагеря. Ну... не совсем каждому. Не совсем... нет. Через две кровати от Толика лежал белокурый мальчик на пару лет помладше его, Мишка Снежко. Мальчик на каждом обходе умолял доктора: "...усыпите меня совсем, ну пожалуйста, что вам стоит!" Слушать это было страшно. Врачи бились с пациентом долго. Очень долго. Но в конце концов у того остались лишь видения из прошлого - уже и наяву - и эта просьба. Тогда его увезли. Увезли совсем.

   Позже Толик узнал, что таких было несколько десятков. Тогда его это, если честно, не очень заинтересовало - он сам балансировал на грани безумия, воспоминания не оставляли его в покое и забавлялись с ним, обещая только одно избавление - ту же смерть...

   ...Щенка подарил ему один из врачей - надворный советник Корнеев. Пришёл и вывалил на грудь глядящего в угол потолка мальчика совершенно септический упитанный комок. Толстолапый недавно прозревший щенок с тупой мордочкой и рыжеватой шёрсткой полежал пару секунд, заскулил от непривычности пространства, поелозил и решительно пополз вверх и вперёд, к лёгкому запаху молока. Это было дыхание Толика, который изумлённо разглядывал пробирающегося по его груди кутёнка. А тот между тем добрался до лица, встал лапками на подбородок, понюхал и решительно принялся требовательно лизать нос человека.

   Мальчик засмеялся - негромко, дрожаще - отвалил щенка обратно себе на грудь и, почёсывая ему пузо, стал рассматривать его. Светло-карие глаза мальчика легонько заискрились и ожили...

   "Если ты не будешь его кормить и заботиться о нём, он умрёт," - сказал врач, глядя пристально и спокойно. Мальчик, гладивший щенка, который урчал и хватал его пальцы зубками, задержал руку и посмотрел на стоящего рядом мужчину испуганно: "Умрёт?!" "Да, умрёт. Ты ведь знаешь, как умирают. Если не сможешь или не хочешь заботиться - скажи мне сразу, я отнесу его усыпить." "Нет," - быстро сказал мальчик и закрыл щенка ладонью - её почти хватило на это.

   Тот немедленно снова вцепился в пальцы - полуиграя-полутребуя еды...

   ...Живчик уже вырос в молодого почти годовалого пса, всё ещё немного неуклюжего, когда Толика и почти четыреста других детей выгрузили из пяти шаттлов на орбитальном космодроме столицы Зелёного Шара. Они все пожелали вернуться на родную планету - у кого-то там ещё оставались близкие и родственники, кто-то просто хотел оказаться там, где родился. Их спрашивали, как взрослых, не торопили с раздумьями, советовали, подсказывали... Может быть, именно в те дни Сенцов по-настоящему понял, что такое Империя. Это была семья. Огромная сплочённая семья, во главе которой стоял любящий, строгий и умный отец. И, когда им раздавали конверты с деньгами - уже не бонами, уже настоящими рублями на новеньких карточках - и Высочайшими Письмами "всем-всем-всем - именем Его Императорского Величества особое внимание и полное содействие владельцу письма!" и упаковки с подарками - захотелось плакать. Но он не стал, просто подошёл к куратору и сказал, что летит "домой"...

   ...Им сразу сказали, что тех, кого не встретят на космодроме (три четверти ждали такой встречи; Толик - нет, его некому было встречать) отправят в бывшие казармы на окраине столицы и "разберут" в ближайшие два-три дня, очередь уже стояла огромная. Но получилось так, что он-то в казармы и не попал.

   Они сидели во внешнем зале ожидания, новом, только что построенном. Через остекление была видна медленно растаскиваемая деловитыми пресс-погрузчиками гора металла - битые корабли джаго, которые атака застала на земле. Разговаривали, обещали обменяться новыми адресами, как только устроятся на местах, клялись в дружбе. Все были взволнованы, даже взвинчены. Толик несколько раз ощущал на себе чей-то взгляд - это было уже полузабытое чувство из партизанского детства, не очень приятное чувство.

   Уже подавали транспорт, когда к ним подошёл высокий старик в рабочей одежде лесника. С ним была девочка - лет десяти, где-то так. Она тянула старика за собой через пол-зала, а тут вдруг засмущалась, и старик подтолкнул её, чуть улыбаясь, а Толик напрягся (ему было стыдно говорить с девчонками, и ничего он с этим поделать не мог) - девочка подошла прямо к нему и сказал с подкупающей простотой: "Мальчик, хочешь жить с нами?"