В тюрьме я получил письмо от Китти.

Все заглавные буквы с аккуратными завитушками, в конце письма — смайлик.

А я что говорил? Кругом одна приятность.

Как вы уже догадались, наша кратковременная размолвка сослужила Кипи неплохую службу. Сенсационные заголовки на первых полосах газет сменились шквалом статей и публикаций полемического характера, высвечивающих целый комплекс смежных проблем, как то: незащищенность звезд перед преступными посягательствами («Нью-Йорк таймс»); неспособность некоторых мужчин смириться с отказом («Ю-Эс-Эй тудей»); требование к редакторам журналов тщательнее проверять благонадежность своих авторов («Нью рипаблик»); недостаточность мер безопасности в Центральном парке в дневное время;[7] и над всем этим многоголосым хором — Китти Джексон, которую уже возвели в ранг мученицы и объявили новой Мэрилин Монро. А она еще даже не успела умереть.

Так что не знаю, о чем уж там ее новый фильм, но кассовость ему обеспечена.

Твои друзья вечно кого-то из себя строят, а ты вечно к ним из-за этого цепляешься — такая игра. Дрю вдруг заявляет, что идет теперь учиться на юриста. Выучится, поработает в какой-нибудь конторе и будет баллотироваться в сенат штата. А потом в сенат США. А потом в президенты. И все это с таким видом, с каким ты бы сказал: пойду схожу на лекцию по современной китайской живописи, потом в спортзал, потом до ужина посижу в библиотеке — то есть сказал бы, если бы мог строить какие-то планы — а ты не можешь — и ходил бы в колледж — а ты не ходишь, хотя это, считается, временно.

Ты смотришь на Дрю сквозь струйку гашишного дыма, плывущего в солнечном луче. Дрю сидит на раскладушке в обнимку с Сашей, у него большая открытая улыбка (типа «заходи, не стесняйся»), темные космы и крепкое тело — не накачанное, как у тебя, а по-звериному крепкое и поджарое. Это из-за того, что он много плавает.

— А потом будешь кричать, что ты не затягивался? — спрашиваешь ты.

Все смеются, кроме Бикса, который сидит уткнувшись в свой компьютер, и сначала ты полсекунды радуешься, что удачно сострил, но тут же понимаешь, что, может, они просто видели, как ты пытался сострить, и боятся: вдруг ты решишь, что у тебя не получилось, да и сиганешь из окна — прямо на Седьмую Восточную.

Дрю глубоко затягивается. Дым поскрипывает у него в груди. Он протягивает трубку Саше, Саша, не затягиваясь, передает ее Лиззи.

— Наоборот, Роб! — хрипит Дрю. Нормально говорить он сейчас не может, ему надо удержать дым внутри. — Расскажу всем, какой отличный гашиш мы курили с Робертом Фриманом Младшим!

«Младшим»? Это он так стебется? Что-то гашиш сегодня плохо пошел — у тебя от него одна паранойя. И от травки тоже. Нет, решаешь ты, Дрю не стебется. Он всегда говорит то, во что сам верит. Прошлой осенью он с утра до вечера, как маньяк, дежурил на Вашингтон-сквер перед универом, раздавал листовки, вербовал сторонников Билла Клинтона. Когда они с Сашей начали встречаться, ты тоже стал ему помогать, только ты агитировал в спортзале, там тебе привычнее. Тренер Фриман, он же твой отец, зовет таких, как Дрю, «дровосеками». Говорит, все эти северяне, дровосеки, лесные люди — они одиночки, командные игроки из них никакие. Зато ты все понимаешь про командных игроков и умеешь с ними разговаривать. (Правда, Нью-Йоркский университет ты выбрал за то, что в нем уже лет тридцать нет футбольной команды, — но об этом знает только Саша.) Как-то за полдня ты зарегистрировал двенадцать демократов — забирая у тебя кипу заполненных бумажек, Дрю аж присвистнул: «Ну, Роб, ты силен!» Вот только сам ты не зарегистрировался — сначала тянул, потом неловко было признаваться. А потом уже стало поздно. Даже Саша, которая знает все твои тайны, — и то не догадывается, что в итоге ты так и не проголосовал за Билла Клинтона. Дрю поворачивается к Саше и целует ее взасос, и ты кожей чувствуешь, как он возбуждается от гашиша — потому что с тобой то же самое, и страшно ломит зубы, а чтобы отпустило, надо кому-нибудь врезать или чтобы тебе врезали. В школе, когда у тебя такое начиналось, ты ввязывался в драки, но здесь кто же с тобой будет драться — после того как три месяца назад ты вскрыл себе вены на обеих руках канцелярским ножиком со сменными лезвиями и чуть не сдох от кровопотери. Это отпугивает — прямо как силовое поле, все кругом сразу делаются как паралитики с застывшими ободряющими улыбочками на рожах. Хочется сунуть им под нос зеркало и спросить: ну и чем, по-вашему, мне эти улыбочки должны помочь?

— Дрю, — говоришь ты, — гашишистов не выбирают в президенты. Так не бывает.

— У меня период юношеского экспериментирования, — отвечает он. Будь на его месте кто другой, все бы заржали, но Дрю из Висконсина, он еще и не такое может завернуть на полном серьезе. — И потом, откуда они узнают?

— От меня, — говоришь ты.

Дрю хохочет:

— Роб, я тебя тоже люблю!

А я разве говорил, что я тебя люблю? — чуть не спрашиваешь ты.

Дрю приподнимает Сашины волосы, скручивает жгутом, целует ее шею под запрокинутым подбородком. Внутри у тебя все бурлит, ты вскакиваешь. У Лиззи с Биксом квартирка крошечная, как кукольный домик, она вся забита растениями и пропитана влажным ботаническим запахом. Лиззи обожает растения. На стенах постеры — у Бикса их целая коллекция, он собирает картины Страшного суда: люди толпятся, голые как младенцы, их делят на хороших и плохих, хорошие возносятся вверх, к зеленым лугам и золотому свету, а плохих внизу пожирают чудовища. Через открытое окно ты выбираешься на площадку пожарной лестницы. От мартовского холода в носовых пазухах потрескивает.

Через секунду рядом с тобой появляется Саша.

— Ты чего сюда выскочил? — спрашивает она.

— Так просто. Воздухом подышать. — Интересно, думаешь ты, сколько так можно продержаться? Чтобы в каждом предложении по два слова? — Хорошая погода.

В окнах дома напротив две старушки расстелили полотенца у себя на подоконниках, стоят облокотившись, рассматривают что-то внизу.

— Гляди туда, — говорю я Саше. — Бабули шпионят.

— Бобби, — говорит Саша. — Что-то мне тревожно, когда ты тут висишь. — Она одна тебя так называет, больше никто; раньше, до десяти лет, ты для всех был «Бобби», но после десяти это уже звучит по-девчачьи — так считает твой отец.

— Не тревожься, — говоришь ты. — Никакого риска. Третий этаж. Перелом руки. Максимум ноги.

— Пожалуйста, давай вернемся.

— Расслабься, Саш. — Ты усаживаешься на решетчатую лестницу, ведущую на четвертый этаж.

— Что, перебазируемся все сюда? — Дрю складывается как оригами, выскальзывает из окна и, опираясь на перила, смотрит вниз.

Лиззи в комнате говорит по телефону. Слышно, как она старается выдохнуть гашиш из своего голоса.

— Пока, мам! — Ее родители сейчас в Нью-Йорке, приехали из Техаса на несколько дней, и значит, Бикс — он черный — ночует в электромеханической лаборатории, где он днем проводит какие-то исследования для своей диссертации. И это еще ее мама-папа остановились в гостинице, а не у дочери! Но если Лиззи ляжет в постель с чернокожим, пока они здесь, в Нью-Йорке, — они, видите ли, узнают.

Лиззи высовывается из окна. На ней коротенькая голубая юбочка и светло-коричневые лаковые сапоги выше колен. Она учится на модельера, но для себя давно уже сама все моделирует.

— Как там расисты? — спрашиваешь ты и немедленно жалеешь, потому что в твоем вопросе три слова.

Лиззи оборачивается и вспыхивает.

— Это ты мою маму так назвал?

— Почему я?

— Роб, пожалуйста, веди себя прилично, ты все же у меня в гостях, — говорит она спокойно и ровно: с тех пор как ты вернулся из Флориды, у них у всех стали такие ровные спокойные голоса, и тебе остается только вести себя неприлично, чтобы это их спокойствие наконец лопнуло.