— Он больше не наденет эту шапку.

— Он должен ее надеть.

— Он не наденет ее. Он отказывается.

— Отрежьте завязки, Арк.

— Мисс Пил, до нас дошли слухи.

— Слухи? — В животе у нее что-то странно накренилось.

— Нам сообщили, что дела ваши не так хороши, как раньше. И вот теперь эта неприятность с шапкой.

Долли чувствовала, как вокруг нее смыкаются темные щупальца. Она застыла, теребя длинную прядь (с тех пор как она перестала стричься и краситься, ее волосы начали курчавиться и серой паклей свисали вдоль лица). Под окном на Восьмой авеню грохотали машины. Надо было что-то отвечать, срочно.

— Арк, у меня есть враги, — сказала она. — Как и у генерала.

Он молчал.

— Если вы будете слушать моих врагов, я не смогу делать свою работу. Так вот. Возьмите свою замечательную ручку — на всех фотографиях в газете она торчит у вас из кармана — и запишите: Отрезать завязки на шапке. Выкинуть бантик. Сдвинуть шапку чуть дальше на затылок, чтобы был виден чубчик. Сделайте, что я вам говорю, Арк. И увидите, что будет.

Лулу в розовой пижамке вошла в комнату, потирая глаза. Долли взглянула на часы. Господи, полчаса сна украдено у ребенка! Долли представила, как в школе на Лулу наваливается усталость, и ей самой чуть не стало дурно. Она притянула дочь к себе. Лулу, как всегда, приняла материнскую ласку с царственным равнодушием.

Долли уже забыла про Арка, когда из трубки, зажатой между ухом и плечом, послышалось:

— Хорошо, мисс Пил. Я это сделаю.

В следующий раз фото генерала появилось в газетах спустя несколько недель. Шапка теперь была сдвинута набекрень, завязки отрезаны. И заголовок:

Шапка была ровно та, что надо, и генерал в ней — просто душка. Разве возможно, чтобы человек в такой пушисто-сине-зеленой шапке мостил дороги человеческими костями?

Ла Долл кончилась два года назад, во время грандиозного новогоднего приема, которого ждал и о котором грезил весь Нью-Йорк. Корифеи истории культуры — из тех, кого она сочла нужным внести в список приглашенных, — предсказывали, что этот прием затмит легендарный «Черно-белый бал» Трумена Капоте. Заветное слово «список» слышалось отовсюду. А он есть в списке? — и всем все было понятно. Или просто «прием», тоже понятно. Прием — в честь чего? Оглядываясь назад, Долли терялась перед этим вопросом. В честь того, что американцы все богатеют и богатеют, пока остальной мир погружается в трясину? Формально устроителями приема числились несколько знаменитостей, но настоящей хозяйкой, как все прекрасно знали, была Ла Долл. Потому что у нее было больше связей, опыта и чутья, чем у всех знаменитостей, вместе взятых. И вот, положившись на это свое хваленое чутье, Ла Долл допустила дурацкую, по-человечески понятную ошибку, какую мог допустить любой на ее месте — или так она утешала себя по ночам, когда воспоминания о собственной гибели жгли ее раскаленной кочергой и она корчилась на складном диванчике и глотала бренди прямо из бутылки: она решила, что раз что-то одно получается у нее очень, очень хорошо (собрать множество звезд в одном помещении), то должно получиться и все остальное. Оформление зала, в частности. Она нарисовала себе такую картину: наверху маленькие разноцветные прожекторы, как в театре, под ними на цепочках подвешены круглые прозрачные блюда с маслом и водой. От тепла прожекторов несмешиваемые жидкости придут в движение и начнут клубиться — и тогда, представлялось ей, люди внизу запрокинут головы и будут как завороженные смотреть на всплывающие пузырьки и любоваться причудливыми переливами света. И люди запрокидывали головы и любовались — Ла Долл наблюдала за ними из кабинки под потолком, которую соорудили специально для нее в конце зала, чтобы она могла насладиться панорамой созданного ею великолепия. С приближением полуночи она первая заметила из своей кабинки, что прозрачные блюда, в которых клубилась и булькала смесь воды и масла, начали как-то странно меняться, будто оседать; они уже больше походили на подвешенные на цепочках мешки, чем на блюда, — короче, они плавились. А потом они стали расползаться на куски — куски обвисали, отрывались и падали вниз, и кипящее масло лилось на головы гламурных знаменитостей Америки, и не только Америки. И каждая капля причиняла ожоги, шрамы и увечья — в том смысле, что даже крошечный рубец на лбу у кинодивы или небольшая проплешина в волосах модели, арт-дилера, вообще любой звезды, живущей за счет своего имиджа, — есть нешуточное увечье. Пока Ла Долл, оказавшаяся в стороне от обжигающих потоков, наблюдала за происходящим, что-то в ней перемкнуло: она не верила, что такое возможно. Она даже не позвонила в службу спасения, просто, цепенея, смотрела, как ее гости вопят, визжат, мечутся зигзагами, в ужасе закрывают головы руками, сдирают с обожженных тел залитые маслом одежды, падают ниц и ползают на коленях, как грешники на средневековых фресках, низвергнутые в ад из-за любви к мирской роскоши.

Впоследствии Ла Долл обвинили в том, что она действовала с заранее обдуманным намерением, дабы получить садистское наслаждение от людских страданий, — и эти обвинения казались ей еще страшней раскаленного масла, излившегося на головы ее пятисот гостей. Потому что в те первые минуты ее окружала защитная оболочка шока, а после шок прошел и стало совершенно ясно: они ее ненавидят. Ими владело единственное желание — стереть ее с лица земли. Будто она не человек, а мерзкая тварь, крыса. И так и произошло: они ее стерли. Даже раньше, чем она успела отсидеть свои шесть месяцев «за преступную халатность», раньше, чем их коллективный иск увенчался конфискацией ее капитала (оказавшегося гораздо скромнее, чем они рассчитывали) и распределением его между потерпевшими, — еще до этого Ла Долл не стало. Из тюрьмы она вышла потяжелевшей на пятнадцать кило и постаревшей на пятьдесят лет, с седой паклей вместо волос. Никто ее не узнавал — ее просто не было; и целого мира, в котором она жила раньше как рыба в воде, больше не было: теперь даже богатые чувствовали себя неимущими. Несколько злорадных заголовков, несколько фотографий, запечатлевших ее поверженную, — и все. О ней забыли.

Зато у нее появилось время поразмышлять над своими просчетами — не только очевидными, вроде температуры плавления пластика или распределения нагрузки при подвешивании груза на цепочках. Свой главный просчет она допустила еще раньше — когда, не заметив тектонических смещений, взялась увековечивать эпоху уже ушедшую. Для профессионала ее уровня это непростительная ошибка. И правильно, что ее предали забвению, поделом. Время от времени Долли задумывалась: а что можно было бы устроить, чтобы увековечить вот эту новую эпоху, в которую она вернулась, — и чтобы это потом запомнилось, как бал Капоте, или Вудсток, или прием в честь семидесятилетия Малькольма Форбса, или крестины журнала «Ток»? Долли не знала ответа. Она утратила способность судить здраво; теперь пусть разбирается Лулу, ее поколение.

Когда тон газетных заголовков вокруг имени генерала Б. однозначно смягчился, когда выяснилось, что несколько свидетелей обвинения против генерала получали деньги от оппозиции, Арк позвонил снова.

— Генерал платит вам ежемесячно, — сказал он. — Вы же пока предложили нам одну-единственную идею.

— Но согласитесь, Арк, это была хорошая идея.

— Генерал ждет, мисс Пил, — произнес Арк, и в его голосе Долли опять почудилась ироническая усмешка. — Ваша шапка уже не нова.

А ночью Долли приснилось, как генерал, без шапки, выходит из стеклянных дверей дома навстречу светловолосой красавице: она берет его за руку, и они в обнимку скрываются за дверью. Сама Долли — во сне — сидела в кресле и радовалась, как хорошо эти двое, генерал и его подружка, играют каждый свою роль. На этом месте Долли проснулась, словно ее тряхнули за плечи. Она успела ухватить ускользающий сон — вцепилась в него железной хваткой. Генералу нужна кинозвезда, поняла Долли.