Далее посол папы Иннокентия рассказал Даниилу, как татары Куремсы обобрали их до нитки, как, выехав за пределы стойбища, проводник татарин вероломно оставил их во время бурана в степи, ускакав на выпряженной лошади; рассказал, как, блуждая вкруг саней в поисках обратной дороги, он, Иоанн де Плано-Карпини, потерял шапку, и о том, как сопровождавший их до приказанного места киевлянин подал спасительный совет: поднять оглобли саней, укрепив на оглобле что-либо яркое, а самим залечь и укрыться и предать себя на волю всевышнего.

Тогда легат вспомнил, что в его кожаном бауле есть красная кардинальская шляпа, не столь давно пожалованная ему папой Иннокентием, – шляпа, в которой Карпини собирался предстать перед Батыем и перед императором Куинэ.

Ее-то и укрепили на конце оглобли…

Вспомнив муки голода и о том, как замерзали, вспомнив отчаянье свое перед тем, как на него нашло забытье, старик опять заплакал.

Тогда князь Даниил приказал остановить свою тройку – здесь ехали уже гусевой запряжкой, по причине глубокого снега по сторонам, – и велел дворскому накормить легата и Бенедикта.

Руки старика задрожали, когда он принялся есть, вознесши краткую молитву.

Дабы не смущать изголодавшегося человека, князь вышел из возка – поразмяться.

Дворский, подойдя к нему, тихонько спросил:

– А как же, Данило Романович, с посудою быть после него? Истребить – жалко! Путь еще дальний!

– Ты что – рехнулся? – рассмеявшись, ответил ему князь.

Дворский отрицательно покачал головой:

– Чему – рехнулся? Нет! Но ведь латынин! А о таковых поп в проповеди предостерегал: ни с ними в одном сосуде ясти, ни пити, ибо неправо веруют, и едят со псами и кошками… и желвы[25] в пищу приемлют, и хвост бобровый!..

Князь перебил его:

– Стыдно мне от тебя такое слушать, Андрей Иванович! – сказал он.

– …Одни чистые доводы никогда не бывают достаточны, дорогой легат! Непременное пособие для ума – это опыт! – так, возражая на сказанное Иоанном Карпини, отвечал князь Даниил.

– Но я спрошу вас, дорогой герцог: понятия – это реальности или нет? – возразил Карпини. – Или же вы считаете, что общие понятия – это лишь пустые мысленные образы? Что они такое, по-вашему, – «вещи» или только «слова»?

– Ни то ни другое, господин легат! Я присоединяюсь к тем, кто утверждает, что универсалии[26] – это и не вещи, но и не пустые слова. Понятия – это просто приемы нашего мышления. Однако не отымешь, не вылущишь из них и реального содержания!

И, поясняя, Даниил воспользовался тем, что было наиболее близко.

– Вот лошадь – «эквус», – как же я могу утверждать, что это лишь пустой мысленный образ, звук, пустое «слово», когда именно эта самая «эквус» и мчит меня и вас всеми своими четырьмя копытами! И это есть самое существенное, неотъемлемое содержание слова «эквус».

Сверкая запавшими под седыми бровями глазами, легат перебил князя:

– Я вас понял, герцог Даниэль! Однако позвольте спросить вас: чистая математика – она априорна? Она предшествует опыту или нет? Как вы мыслите об этом?

Даниил, слегка потрогав бороду, задумался.

Стал слышен сквозь стены возка звон колокольчика, стук снега из-под копыт в передок саней. Изредка ветер отпахивал боковой запон и кидал горсть снега в повозку. Обоих спорящих – и легата и князя – время от времени, на ухабах, на раскатах, толкало плечами друг на друга, однако они и не замечали этого.

Наконец-то Даниил отводил душу!

Как вырвавшегося из безводной, песчаной пустыни человека, у которого от жажды уже ссохся язык, нельзя оторвать от сосуда с прохладной водой, так сейчас и его невозможно было бы оторвать, после всех этих турсуков, багадуров и кобылятины, от этого спора с человеком, стоявшим на вершине философского и богословского мышления!

– Чистая математика? – переспросил князь, обдумывая ответ. – Нет, дорогой мой легат, и эта царица наук не априорна. И ей предшествует опыт. Да и самое математику создал… глаз человека. И еще такое приходило мне, когда я размышлял об этом: математика создана чувством одиночества: «Я – один. Но мне страшно одному!» Впервые чувство одиночества испытал Адам, хотя и обитал в раю. И видимо, он очень тяготился одиночеством. «И сказал Господь Бог: нехорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственного ему…» И создал жену. «Я и ты. Я и другой!» Но ведь это уже и есть зарождение математики!.. Я, быть может, смутно выражаю свою мысль, дорогой легат, ибо я воин и не привычен к диалектике!..

– Нет, герцог, – ответил Плано. – В сказанном вами я улавливаю зерно великой идеи… Но это несколько необычно и требует от меня сосредоточенного размышления. Я верю, что в следующую встречу мы еще вернемся к нашей теме… А пока в куманских степях, если только я не приму смерть от стрелы какого-нибудь кочевника, мне будет большой досуг размышлять о том, что мы с вами затронули сегодня.

– Я рад буду, господин легат, видеть вас на обратном пути своим высокочтимым гостем!

Легат поблагодарил. Помолчав, добавил со вздохом:

– Но ведь сколько еще мне предстоит встретить подобных этому Коррензе!

Даниил утешил его:

– Как только прибудем к хану Картану, – а это зять Батыя, – я устрою так, что ваш дальнейший путь будет гладок и беспрепятствен!

– Господь вознаградит вас!.. Итак, стало быть, даже чистая математика не априорна?

– Нет.

– Аристотель признал бы вас за своего!

– Так же, как вас – Платон!

Кардинал улыбнулся. С лукавым восхищеньем глянул на Даниила.

– Итак, – полуспросил он, – стало быть, опытом познает мудрец настоящее, прошедшее и будущее?

– Да! – отвечал Даниил. – Пифагор свидетельствует, что еще египетские жрецы умели предсказывать солнечные затмения.

Так невозбранно, в теплых болховнях, нырявших в необозримых снегах донецкой степи, упивались они этой своей беседой – великий князь Галицкий и легат папы Иннокентия.

Заговорили о новых открытиях Бекона – о стеклах, которыми будто бы можно читать мельчайшие буквы с больших расстояний и которые якобы могут исправить несовершенства глаза. Вспомнили и о трубе, в которую, как повсюду разгласили ученики философа, можно будто бы созерцать устройство Луны. Коснулись магической и зашифрованной Беконом формулы, с помощью которой – так похвалился необдуманно сам оксфордский мыслитель – якобы можно завалить все подвалы земных владык тем самым порошком, посредством которого татары взрывают стены.

Беседовали и о мыслителях Эллады, и об отцах церкви. О веществе и силах. О последних университетских новинках Парижа и Оксфорда, Болоньи и Салерно. О восстании парижских студентов. О побоище их с горожанами. Говорили о знании и авторитете, о том, является ли авторитет необходимою предпосылкою знания или же, напротив, великим препятствием на его пути, как считает Бекон.

Спор об авторитете и знанье неминуемо повлек за собой суждения о догмате папской непогрешимости, который пытался было утвердить и обнародовать еще Иннокентий III и о котором все еще шумели Оксфорд и Сорбонна.

– Не понимаю! – с гневным недоумением сведя седые взъерошенные брови, проговорил Иоанн Карпини. – Как могут злонамеренные находить в этом догмате о непогрешимости папы, вернее, святейшего престола, в делах веры что-либо противное человеческому смыслу?! И возмущаются этим утверждением те самые люди, которые спокойно допускают, что древние философы, даже и не имея Святого писанья, были поучаемы свыше!

Турнир переходил в битву!

– Такова догма римского престола – догма, провозглашенью которой воспрепятствовал, однако, целый ряд иерархов самой католической церкви, – все еще стараясь избежать столкновенья, сказал князь. – Наше воззрение другое.

– Простите, герцог, – возразил Карпини, – но разве восточная церковь не утверждает богодухновенность своих путеводителей?